Зигмунт Милошевский - Доля правды

Но при любых обстоятельствах сегодня ему заниматься этим не нужно, сегодня он может отдохнуть, он и запамятовал, когда в последний раз испытывал такую чудовищную усталость. Он еле волочил ноги и, когда остановился возле Опатовских ворот, напротив семинарии, где много лет назад повесился Хаим Вайсброт и возле которой, вполне возможно, стоял маленький Леон Вильчур, высматривая своего папочку, то не выдержал и присел на лавочку рядом с каким-то бездомным. Всего лишь на минуту. Сосед показался знакомым, он порылся в памяти, ага, ясно, зацепил Вильчура в тот вечер, когда они вместе выходили из «Ратушной», искал пропавшего дружка. Заговорить, что ли, с ним, подумал Шацкий, но вместо этого закрыл глаза и подставил лицо солнцу. Если не согреется, то хоть немного загорит. Ему не давало покоя, что на телеэкране он выглядел, как бледная изможденная спирохета.

Чувствовал он себя странно. Окончание следствия и арест преступника обычно сопровождались у него ощущением пустоты, своего рода депрессией, синдромом освобождения от сделанной работы. Но на сей раз произошло нечто иное — пустота живо заполнялась беспокойством, знакомым беспокойством нейронов, сигнализирующих, что где-то он ошибся, что-то упустил из виду.

Он понятия не имел, в чем дело, и не хотел ломать себе над этим голову. Не сейчас. Сейчас он с трудом поднялся со скамейки и побрел вверх, к Рыночной площади. Миновал бар с пельменями, миновал «Китайца», к которому за все это время у него так и не хватило духу заглянуть, на минутку остановился возле «Малютки», прикидывая: кофе с пенкой и сахарной пудрой — это то, что доктор прописал? Нет, кофе не хотелось, не хотелось возбуждения, хотелось под душ и в постель.

К тому времени, когда часы на ратушной башне залились перезвоном, объявив два часа пополудни, он доковылял до Рыночной площади. Чуть задержался, наблюдая, как город, готовясь к туристическому сезону, начинает преображаться. Он еще не видел Сандомежа в этой ипостаси, он поселился здесь в конце года, когда все уже было закрыто, от золотой польской осени не осталось и следа, а брусчатка в Старом городе была либо мокрой, либо припорошенной снегом, либо покрытой тонкой корочкой льда. Теперь город выглядел как выздоравливающий больной, который, прежде чем встать на ноги и побежать, осторожно проверяет, что ему можно, а чего нельзя. Терраса «Кордегардии» была уже обжита, возле «Малютки» хозяйка выставила наружу два столика. В глубине площади перед коктейль-баром кто-то чистил большой зонт с логотипом пива «Живец», а зеленая будка с мороженым, до сего времени наглухо забитая, стояла с открытыми ставнями. Все еще было холодно, но стоящее высоко в небе солнце не собиралось сдаваться, и Шацкий почувствовал, что этот уикэнд станет первым триумфом настоящей весны.

Ни одно кафе его не соблазнило, он свернул в сторону Вислы и спустя несколько минут был в своей квартире, которую покинул еще в среду утром. Ему не мешали ни разбросанные вещи, ни пустой холодильник. Он разделся и бросился в постель, которая все еще пахла сладковатой туалетной водой Клары.

«Что такое, почему я, черт побери, не чувствую облегчения?» — ломал он себе голову

И провалился в сон.

Довольно скоро его разбудил звонок Баси Соберай. Ей необходимо сейчас же с ним увидеться. Ладно, сказал он, и пошел под душ, позабыв, что при сандомежских расстояниях «сейчас» означает «немедленно». Он только вышел из ванной, вода еще стекала с головы за воротник темно-синего халата, а Бася уже стояла в дверях с бесформенным свертком в руке и странным выражением лица.

Она вручила ему сверток.

— Это тебе.

Он развернул серую упаковочную бумагу. Внутри оказалась прокурорская мантия, чернота которой давно перестала быть черной, а красная оторочка — красной.

— Отец просил тебе передать. Говорит, что смотреть на нее он уже больше не намерен, хочет проститься с жизнью, глядя на меня, а не на тряпку, которая всю жизнь была его второй натурой. И что я должна тебе ее отдать, потому что только ты сможешь употребить ее по назначению. Якобы ты понимаешь то, чего мне понять не дано, и я даже не догадываюсь, о чем тут речь.

Что все врут, подумал Шацкий.

Но ничего не сказал. Он отложил мантию в сторону и воротником халата вытер стекающую по щеке струйку воды. Жестом пригласил Соберай в комнату, размышляя, с какой это стати она к нему нагрянула. Поговорить о деле? Об убийствах? О трупах, о чьей-то вине и ненависти? Но из него никудышный собеседник, с горечью рассудил он, худшего в Сандомеже еще поискать.