Павел Шестаков - Страх высоты

- Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.

- Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.

Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:

- Ничего у меня нет.

- Как - нет?

- Очень просто.

- А тетрадь отца?

- Кажется, ты мне ее подарила?

Она не нашлась, что ответить.

- Подарила?

- Да.

- Значит, тетрадь стала моей?

- Да.

- И я мог с ней делать что захочу?

- Да.

- Так я и сделал.

- Что ты сделал?

- Я ее сжег.

- Сжег?

- Спалил. Предал огню.

- Когда?

- Не помню. С месяц.

- Это неправда.

Инна:

- Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.

- Это неправда. Тетрадь цела.

Он вздохнул:

- Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.

- Значит, ты мог соврать и в главном, - сказала она, но не ему, а себе.

- Что ты называешь главным?

- Ты мог украсть труд отца.

- Этого уже никто никогда не узнает.

- Это знаешь ты, и этого достаточно.

- Ты думаешь?

- Мне просто страшно.

Он вскочил и снова заволновался:

- Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?

- Ты восхищался моим миром.

- Но в нем нельзя жить! Пойми!

- Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.

- Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.

- Ты учишься?

- Да. Хотя это нелегко.

- Будет еще труднее, Антон. Этот твой мир нереален. Он напоминает кошмарный сон.

- Не нужно меня будить.

- Я и не могу этого сделать. Я слишком слаба. Оставайся там, где ты есть. Я больше не побеспокою тебя. И если ты еще не сжег тетрадку - сожги ее немедленно. Это необходимо. Потому что наказана должна быть одна я. Я виновата перед отцом и должна быть наказана. Пусть так и будет.

Инна:

- Я ушла. Он не провожал меня. Остался в комнате. Ушла, чтобы убедить Игоря ничего не предпринимать, потому что в одном Антон был прав: больнее всего было бы мне. А мне и так было больно... Разрешите мне закурить.

Она достала из сумочки сигарету, хотела размять ее, но сломала. Игорь протянул ей другую и зажег спичку.

- И больше вы не видели Тихомирова? - спросил Мазин.

- Нет.

- Почему же вы вините себя в его смерти?

- Может быть, обойдемся без этого? - перебил Рождественский. - Раз уж мы решили заниматься только фактами.

- Погоди, Игорь, - остановила Инна. - Смерть Антона тоже факт, Когда я уходила, он был мертв только для меня. Для меня его больше не было. Но я не думала, что он может быть мертв для всех, умрет в самом деле. Известие о его смерти ошеломило мена. Я взглянула на все происшедшее снова без гнева и раздражения. Ведь яг знала его много лет. И он был совсем другим. Не мог же Антон быть ненастоящим всегда, а настоящим только в те минуты, ужасным, отвратительным. Он был потрясен успехом, ценой своего успеха и, конечно, путаницей, в которую он попал, и он был пьян. Он мог сорваться и говорить то, что приходило в голову, но не то, чем он жил. Но он мог и отрезветь, и ему могло стать страшно, и могло возникнуть отвращение к себе и желание прервать эту непонятную, терзавшую его жизнь.

- Вы довели его до этого! - крикнула вдруг Светлана. - Довели, довели!

Инна не ответила. Она продолжала свою мысль: