Павел Шестаков - Три дня в Дагезане

- По-видимому.

- А вы заметили, да? - Коля стоял красный как рак. Видно было, что ему стыдно и за поступок отца, и за то, что он не удался. - Отец же не знал, кто вы, Игорь Николаевич. Он думает, что вы доктор. Я про вас не говорил. Я же слово дал.

- Доктора тоже не лопухи. Значит, отец считает, что провел нас?

- Да ведь отцу страшно, что на него подумают. Ему и так от начальства попадает. А я ему нарочно сказал. Он теперь нам полезен будет. Он этого гада все равно выследит.

- "Нам"? - Мазин засмеялся, а мальчик нахмурился.

- А что тут плохого?

- Под пулю отца подставить можешь, - пояснил Игорь Николаевич, не распространяясь, что сам он далеко не уверен в непричастности егеря. Меня-то подстрелили.

- Отца не подстрелят, - ответил Коля с обидной для Мазина гордостью.

- Будем надеяться. А ты рассчитываешь получить задание? Тогда иди в дом и посиди за столом. Подожди меня. Можешь смотреть по сторонам. Пока все.

Игорь Николаевич вытянул руку. На ладонь упали две снежинки, маленькие, четкие, как на рисунке в школьном учебнике.

Снег

"Посиди за столом", - сказал он. Мазин вдруг осознал, что распоряжается в чужом доме, что дом этот, ни в чем не изменившись за ночь, стал совсем другим, превратился в место преступления, и вести себя в нем надлежит иначе, чем вчера вечером. Это было знакомое ощущение. Не раз ему приходилось появляться в квартирах в трагические минуты, осматривать их, как врач осматривает больного, стараясь увидеть все, чтобы сохранить в памяти необходимое, то, что требуется, не больше. Без оскорбительного любопытства осматривал он портреты и фотографии, шкафы с одеждой и столы с дорогими кому-то письмами и пожелтевшими документами. Он умел делать это, не причиняя боли, профессионально и деликатно касаясь кровоточащих ран, ни на секунду не забывая, что мир состоит из людей, а не из потерпевших и преступников.

Но и сами люди, скованные горем или страхом, напрягались, теряя обычную чувствительность, а дома их, жилища, подчиняясь какому-то психологическому иммунитету, вдруг превращались просто в обстановку, среду жизни, утрачивали неповторимо личное, интимное. Горе как бы вскрывало призрачность, сиюминутность мира, который люди склонны кропотливо, настойчиво создавать вокруг себя. Пришла беда, и жестокая реальность вторгается в мир, который только что казался единственным, нерушимым, только тебе принадлежащим, и он дробится на составные части, каждая из которых возвращается к своему первоначальному простому предназначению: кровать становится обыкновенной мебелью, а фотокарточка - листком бумаги, запечатлевшим не кусочек жизни, а ее оптическое отражение.

Духом этой жестокой реальности, возвращающей все на свои места, и пахнуло сейчас на Мазина в калугинском доме, показавшемся ему кораблем, когда они с Борисом спешили ночью под ливнем, и ряды окон светились, как палубы, разгоняя грозу. Но свет погас, корабль на мели, капитан с зарядом картечи в груди лежит в рубке, и чужие люди ходят по дому, думая о том, что непогода скоро кончится и можно будет сложить чемоданы и рюкзаки и покинуть навсегда ставшее таким неуютным, вчера еще шумное и гостеприимное жилище.

"Наверно, Марина продаст дом", - подумал Игорь Николаевич, подходя к ее комнате, и испытал сожаление. Он постучал и приготовился к тому, что ответят не сразу. Калугина могла и забыться, имела на это право. Но она ответила немедленно, и Мазин вошел. Марина сидела почти в той же позе, что и утром, но уже не вязала.

- Игорь Николаевич?

- Да, я.

- Вы, конечно, осуждаете меня за то, что я здесь, а не наверху?

- Вам не следует быть там. Борис Михайлович запер мансарду до приезда милиции.

- Нет, я должна быть там. Я знаю, что должна. Но я не могу, призналась Марина. - И в то, что случилось, почти не могу поверить. В моей жизни никогда ничего не случалось. А теперь я знаю, такое в самом деле бывает. Не в кино и не с другими. Со мной... И нужно пережить...

Без косметики, без привычного лоска она выглядела совсем молодой и беспомощной, похожей на вчерашнюю школьницу, провалившуюся на вступительном экзамене в институт.

- Нужно. Многое удается пережить. Существует запас прочности.

- Откуда? У нас никто не умирал. Даже бабушка и дедушка живы. И знаете, что ужасно! Я не о нем жалею, я себя жалею.

- Простите, вы любили Калугина?

Она вспыхнула.

- Зачем вам это? Наверно, нет, раз я так поступаю.

Он помолчал.

- Я вам показалась дрянью, да?

- Почему? Вы старались ответить искренне. Как вы познакомились с Михаилом Михайловичем?