Павел Шестаков - Три дня в Дагезане

Заметно было, что архитектор не так пьян, как показалось Мазину вначале.

- Вы считаете, что убийца Михаила Калугина не должен понести наказания?

- Я излагал свою точку зрения.

- Вы ставили вопрос теоретически, не упомянув о том, что подозреваете конкретное лицо, человека, находящегося среди нас.

- А какая разница?

- Существенная. Ответственность определенного человека нагляднее. Она поддается точной оценке правосудия.

- Вот, вот!.. Вы о правосудии, о суде своем заботитесь, а я - об истине. Суд - дело рук человеческих, так и называется - народный суд, людской то есть, а у людей мнения, оценки, факты так и этак поворачиваются в голове. А истина от нашей оценки не зависит. Ее, как банку шпрот, не откроешь. Она с течением времени возникает и проясняется. Без сыщиков, без собак-ищеек. Да разве вы поймете! Строили на родине моей, в заштатном городишке российском, школу. Это я вам пример привести хочу. Зацепил экскаватор ковшом и клад вытащил - четыреста восемнадцать рублей серебром и медью тридцать шесть копеек. Старинные деньги.

- Вы запомнили?

- Сумма значение имеет. Потому что в местном архиве больше века дело хранилось на одного мещанина. Обвиняли его в убийстве купца и ограблении. Всего у купца взято было четыреста восемнадцать рублей сорок шесть копеек. Улавливаете? В гривенник разница! Однако обвинение тогда не доказали и оставили мещанина "в сильном подозрении". А фундамент-то на его бывшем подворье копали. Вот как истина вскрылась. Понятен смысл истории?

- Следствие находилось на правильном пути. Жаль, что его не довели до конца.

- Глухой вы человек. Гривенник забыли? Всех денег только и решился он потратить, что этот гривенник. А остальные не посмел. Значит, и без суда, который запутался в трех соснах, наказание свершилось. Да похуже каторги. Там - срок, а тут - бессрочные муки. До смерти деньги рядом лежали, напоминали о пролитой крови, а он к ним прикоснуться не смел.

- А если не было мук никаких? Трусил ваш мещанин с деньгами объявиться, да и только! Выжидал, выжидал, пока богу душу не отдал. А истина вскрылась, когда она никому не нужна стала.

- Нет, почтенный! Не поняли вы! - возразил Кушнарев тоном снисходительного превосходства. - Как Гёте сказал: Бог может простить, но природа никогда! А что такое природа? Мы сами, вот что! Вы, я, Миша-покойник тоже.

- Трудно с вами, Алексей Фомич. Темно говорите. Я вам о гибели Калугина, а вы о том, что человек сам себя способен наказать больше, чем правосудие. Способен-то, способен... А если не собирается? Как поступать прикажете?

- Приказывать не привык. И вообще наговорил лишнего. Следователю и того не скажу. Но вы... показалось, поймете. Я вам, как человек человеку... поделился. А не поняли, так и к лучшему.

- Как же к лучшему, если убийца не обезврежен?

- Для других он не опасен.

Мазин позволил себе запрещенный ход.

- На такую уверенность имеет право лишь один человек.

Желтые глаза заметались.

- Убийца? Так понимать следует?

Мазин смотрел на сапоги Кушнарева. Они были в свежей, непросохшей глине.

Долго тянулась пауза. Архитектор сложил перед собой руки, переплетя пальцы. Они тяжело лежали, почти такие же темные, как и доски, из которых был сбит стол. Мазин молчал.

- Что вам нужно? Как я понимаю, лицо вы неофициальное, а тем более покойному не друг, даже не знакомый человек, а любопытствуете, опыты ставите. Зачем вам это? Приедет милиция - разберется. Если уж вы так за правосудие выступаете, зачем впереди его бежать? Милиция еще за горами, а вы уж убийцу разоблачили, а?

- Не разоблачил. Как и вы, кажется.

- Я такой цели не ставил. То, что мне известно, дело мое.

- Милиция задаст вам вопросы.

- Факты скрывать не собираюсь, а догадками делиться не обязан.

- Значит, фактов меньше, чем догадок?

Мазин почувствовал, что старик снова ушел в себя, больше того готовится к контратаке.

- Не знаю, чем обязан вашему настойчивому любопытству. И предположение ваше странное: зачем Михаилу меня бояться?

- Какое ж это предположение, Алексей Фомич? Сами сказали.

- Сам сказал? Ну, знаете.

- А вспомните! Вы заявили, что Калугин испытывал к вам не только чувство благодарности.

Кушнарев развел руками.

- Что из того? Не только... Ишь как повернули! "Заявил"! Ловко! Почему же страх обязательно? Зачем ему было меня страшиться? Кто я такой? Плохо вы представляете положение художника Калугина! Это не дагезанский дачник. Это фигура, можно сказать, союзная. А я?

- Все равно, Алексей Фомич. А, выходит, побаивался.