Филлис Джеймс - Череп под кожей

Корделия повторяла про себя: «Меня не стошнит. Не стошнит. Я должна сохранять спокойствие. Я не буду паниковать».

Его голос звучал тихо, но очень отчетливо:

– Когда мне было шестнадцать, я впервые приехал на остров, еще школьником, и именно тогда впервые почувствовал, чего хочу от жизни. Не власти, не успеха, не секса с женщинами или мужчинами. Для меня это всегда было пустым растрачиванием души на постыдные утехи. Я грезил даже не о деньгах, если это не касалось моей страсти. Мечтал о месте. Об этом месте. Мне нужен был дом. Этот дом. Я мечтал об этом виде, об этом море, об этом острове. Мой дядя хотел тут умереть. Я же хотел тут жить. Это единственная истинная страсть, которую я когда-либо испытывал. И не мог позволить второсортной актрисе-нимфоманке отнять ее у меня.

– И вы ее убили?

Горриндж вновь наполнил бокалы и взглянул на нее. У Корделии возникло чувство, будто он что-то обдумывает: ее возможную реакцию, целесообразность признания – и, вероятно, подсчитывает время, которое у них осталось. Он улыбнулся, и в его улыбке светилось подлинное веселье, так что казалось, что он вот-вот взорвется от хохота.

– Моя дорогая Корделия! Вы действительно верите, что сидите здесь, распивая шато-марго, с убийцей! Поздравляю, вы исключительно хладнокровны. Нет, я не убивал ее. Я думал, вы это понимаете. У меня не хватило бы смелости и жестокости. Нет, она уже была мертва, когда я размозжил ей лицо. Кто-то побывал у нее до меня. Она, знаете ли, ничего не чувствовала. Ничто не имеет значения, ничто не существует, если ты этого не чувствуешь. Я превратил в месиво не живую плоть. Это была уже не Кларисса.

Конечно. Как она могла быть такой слепой? Ведь она поняла все уже давно. Кларисса наверняка была мертва, когда он занес над ней мраморную руку и опустил ее. Руку покойной принцессы, которая, по случайному совпадению, носила такое же имя, как и другой ребенок, умерший почти через сто лет на больничной койке одной из лондонских лечебниц, не дождавшись прихода матери.

– Кровь не брызнула струей, – продолжал Эмброуз. – Да это было и невозможно: Кларисса уже была мертва. Не так уж и трудно нанести удар, если убийство совершил кто-то другой. Ни крови, ни боли, ни чувства вины. Все, что я сделал, – это замел следы преступления убийцы. Моим мотивом был исключительно эгоизм. Мне нужно было найти и уничтожить эту жизненно важную фотографию. Я знал, что она где-то в комнате. Ей очень нравилось держать ее поблизости, периодически вытаскивать из сумки и притворяться, будто она читает рецензию. Но вы должны отдать мне должное за бескорыстную заботу об убийце. Мне было приятно посодействовать тому, чтобы ему все сошло с рук, если уж у него хватило духа лишить ее жизни. В конце концов, я был ему кое-чем обязан.

– Она могла сделать копии фотографии.

– Вероятно, хотя я в этом сомневаюсь. Даже если и так, какое это имеет значение? Их нашли бы в числе ее безделушек у нее дома, среди банальных вещей, которые надлежит выбросить вместе с осколками ее исключительно банальной жизни, полупустыми баночками крема для лица, бездушными любовными письмами, стопками театральных программок. И даже если бы Джордж Ральстон нашел фотографию и понял, насколько большое значение она имеет, то вряд ли бы что-то предпринял. Джордж не стал бы браться за работу налоговой службы. Я приехал на один день и одну ночь, чтобы побыть с умирающим стариком. Вы или кто-то из ваших знакомых воспользовались бы этими сведениями, чтобы донести на меня?

– Нет.

– А теперь донесете?

– Теперь я должна. Теперь все иначе. Мне придется рассказать, но не налоговикам, а полиции. Придется.

– Нет, не придется, Корделия! Не придется! Не пытайтесь дурачить саму себя, утверждая, что у вас нет выбора.

Она не ответила. Он наклонился вперед и наполнил ее бокал.

– Меня беспокоило не то, что могут существовать и другие копии. Я не мог допустить, чтобы полиция нашла эту копию, да еще в ее комнате. И я знал, что если она действительно там, то они точно ее найдут. Они будут искать мотив. Все в ее комнате будет собрано, внесено в дело, тщательно изучено, осмотрено. Разумеется, они могли бы оценить вырезку «по номиналу» – заметка критика, которую она хранила исключительно из сентиментальности. Только почему она так берегла именно эту рецензию на не самый важный спектакль, поставленный в провинциальном театре? Никогда не стоить рассчитывать на глупость полиции.

С глубокой печалью Корделия произнесла: