Владимир Лорченков - Гавани Луны

Стоило ли подниматься к ней так, словно ты идешь на свидание с Солнцем? – спросил я Рину.

… Внезапно я понял, что пытаюсь привести аргументы, которые убедили бы кого угодно. У кого есть совесть, душа, разум. Все то, чего лишена Рина. Так что я прекратил говорить, разжал ее лицо, и выдернул жену за руку из порозовевшей пены. Даже если на Рину и произвела впечатление моя речь, она бы не сказала мне об этом. Пузырьки пены на лице не шелохнулись.

Она не дышала.

Я поднялся, и, чувствуя легкое головокружение, вышел из дома. Меня тошнило. Окажись в поле моего зрения человек в полицейской форме, я бы побрел, спотыкаясь, прямо к нему. Я ощущал себя полностью раздавленным. Встал посреди дороги. И огляделся. Но городок выглядел пустым, совершенно пустым. Я, едва не упав, ввалился в почему-то открытую калитку соседнего дома, и пошел к единственной живой душе, которая сейчас играла за меня. Яна ждала меня в холле. Я упал в кресло и понял, что не могу свести пальцы рук вместе. Руки ходили. Яна подошла и встала передо мной на колени. Сжала мои руки с силой и заставила меня обхватить свою грудь.

Постепенно моя челюсть перестала ходить, и я смог произнести хоть что-то.

Моя жена упала в ванной и захлебнулась, – сказал я.

Хоть на высоте и холодно, лицо мое начинает гореть.

Это все вечернее Солнце. Вроде бы, наверху атмосфера истончается, и оно жарит все беспощаднее и беспощаднее. Так что я, наверное, к завтрашнему утру покроюсь ровным загаром. Он на меня всегда хорошо ложился. А вот Юля от Солнца лишь краснела. Так бывает с людьми, у которых белоснежная кожа. По крайней мере, так она всегда говорила.

Интересно, почему тогда не краснеют снега? – говорю я.

… О чем я там писал на предыдущих листах?

Не слишком удобно, конечно, разбрасывать отпечатанные листы. Наверное было бы правильнее класть их рядом с собой, придавив золотым слитком, и поглядывать время от времени в записи, чтобы не терять – как она называется – нить повествования? Но нить нужна лишь, если ты собираешься вернуться из Лабиринта обратно. А я не надеюсь это сделать. Мне попросту не к кому выходить.

Так что я бросаю клубок, и смело иду вперед, в темноту.

… Сейчас, на крыше, я вспоминаю всех своих женщин.

Я понимаю, что просто обязан рассказать о каждой хоть что-то. Хоть что-то да не должно попасть в землю. Пусть от одной останется жест, от другой веселое слово, от третьей улыбка и поступок, а от четвертой – сапоги и кинжал. Я не собираюсь рассказывать о каждой из тех, кто сошли со мной в преисподню. Ну, как это принято в романах. Обстоятельно, выписывая детали, та, чтобы вы увидели перед собой трехмерную модель человека… Нет, зачем? Пусть земля приберет своих мертвецов. Здесь, я впервые за всю жизнь честен с собой. И я говорю…

Разве кто-то из них была реальна для меня, будучи живой?

Нет. От каждой я брал лишь то, что мне было нужно, так почему же я должен поступать иначе, когда они мертвы? Мне не нужны они сами. Мне нужно от них что-то другое.

Воспоминания.

И я вспомню их. Но я не собираюсь писать книгу. Стыковать швы. Шлифовать неровности. Делать из разрозненных частей единое целое. На это у меня попросту нет времени. Мне не нужен мой текст. Я отдаю его ветру. Он тут сильный. На высоте всегда дует ветер.

Я встаю и трясу руками.

Мы писали, мы писали, – говорю я.

Наши пальчики устали, – говорю я.

Мы немножко отдохнем, – говорю я.

А потом писать начнем, – говорю я.

Сама природа невероятно вежлива со мной. Я понимаю, наконец, что чувствует умирающий богач. Все вокруг только и делают, что ловят каждый твой взгляд. Каждый твой жест. И правильно. Нечего отвлекать меня от моего богатства.

Мои сокровища… Мои женщины. Моя печатная машинка. Мои листы.

Мои воспоминания.

Ночь я провел в соседнем доме.

У меня впервые появилась возможность увидеть со стороны свой. Плоская крыша – под легким углом – освещенная светом Луны, бесстрастные черные окна, кряжистая посадка уверенного в себе человека. На таком доме хорошо бы смотрелся крепкий чердак. Наверное, там бы я прятал тела покойниц, если бы этот чердак у нас был. Но Рина не любила маленьких замкнутых помещений. Она и подвал-то с трудом выносила, и лишь исключительно из-за возможности поражать гостей такой роскошью, как свое вино. Будь она жива, мы бы уже готовились. До начала нового вина оставалось меньше месяца. Я отчетливо представил ее смеющейся, топчущейся в бочке с давленными ягодами, под одобрительный смех гостей, и слегка застонал. Такую Рину терять я вовсе не хотел.