Владимир Лорченков - Гавани Луны

Я развел ноги Яны пошире и глянул между ними.

Это не было похоже даже на щель. Не торчали губы, и не было ничего, напоминающего разрез. Я сунул в нее палец, она текла. Я потеребил ее немножко, и, в благодарность, она вновь села, и обхватила мои ноги. Впилась в член. Оперевшись руками о подоконник, я глядел в ее макушку и крашенные в красное волосы постепенно разгорелись в моих глазах в огненный вихрь. Точно такой же – но из песка, воды, и речных грязи и ила, – бушевал сейчас между нашими домами. Плясали черти всего городка и Яна плясала языком на моих яйцах, плясали шезлонги и металлические подставки для барбекю, шатры и пластиковые стулья, одноразовая посуда и жестяные указатели, плясали плохо закрытые окна и незапертые окна, гибко склонялись почти до земли тополя, – а самые старые похрустывали, как пожилые танцоры, – и плясала вода в помутневшей реке. Я чувствовал, как ходит у меня под ногами пол. Дом плясал вместе с нами. Единственным спокойным местом в городке был мой подвал.

Емкость с жидкостью, помещенная в крутящийся шар, сохраняет свою неподвижность.

Так космонавт зависает посреди центрифуги, хоть она бешено вращается.

И мой дом мог крутиться и плясать, и неистовствовать, и подвал вместе с ним, но вино, хранившееся в бочках в нем, оставалось спокойным.

Пытаясь просунуть как можно дальше в горло Яны, я представлял себе такой корабль.

О, он был обречен. В моих бочках царил сейчас – несмотря на ад бури, охватившей городок, – полный штиль. И, окажись там корабль, команда его умерла бы от жажды и голода, и остов судна, ушедшего на дно, покрыли со временем ракушки и моллюски, а в трюмах поселились рыбы и кальмары. На всю длину корабля, приветливо машущего осьминогам остатками парусов, протянулись бы на палубе длинные мерцающие водоросли. Колышущиеся, расслабленные, как струны гитары, на которой играл помощник капитана. Молодой испанский идальго, чьи кости колышет подводный прибой вот уже пятую сотню лет. Его невеста состарилась в монахинях, но так и не потрогала себя между ляжек, справедливо считая это формой измены. И пока ее кости тлеют где-нибудь в монастыре на жарких послеобеденных скалах Пиреней, его кости плещутся в соленой водичке и водоросли перебирают их, как четки.

Эти водоросли – волосы мертвых женщин.

Я взял Яну за волосы, и с наслаждением почувствовал, какие они жесткие и грубые. Ее шевелюра ничем не напоминала тонкие редкие волосы покойниц, истончившиеся от едкого вина. Она была неприятной и несовершенной на ощупь, и оттого живой. Ее волосы были уродливыми, но они Были. Волосы же утопленниц, хоть я и мог их потрогать, существовали уже лишь в моем воображении. Тело покойника это уже морок. Как можно потрогать то, чего нет? А человека, который умер, уже нет.

Значит, вдруг понял я, Любы уже нет навсегда.

Яна сосала так старательно, что цветные рыбки затонувшего в бочках вина корабля вновь заплясали у меня перед глазами. Я почувствовал, что вот-вот кончу. Так что я оттащил ее жадно вцепившуюся в меня голову, – еще немного и пришлось бы поджигать ее спичкой, как пиявку, – и толкнул в грудь. Она уперлась руками в пол и полусидя приняла меня. Я совершил ошибку. Низ Яны оказался передо мной, и у этой туши не было ничего общего с той прекрасной девушкой, которая исходила слюнями, вылизывая мое естество. Я вложил полуопавший член в ее выемку, и сжал груди. Секс напоминал мальчишеский онанизм на надувном матраце с отверстиями для бутылок. Безуспешные попытки добраться бедрами до одной из дырок и мешающие сделать это бугорки.

Становись на колени, – сказал я.

Она встала, и дело пошло лучше. Но очень скоро – стена дождя уже выдавливала в это время стекло, – сказала, что устала. Я утомленно свалился на пол. Она виновато подползла ко мне, улеглась поудобнее, и принялась скакать на моем паху лицом. Казалось, она работает не только ртом, но и всеми мышцами лица – а их, между прочим, больше шестидесяти, – включая шейные. Руки что-то нежно наигрывали, и я почувствовал такое дремотное блаженство, что предоставил ей самой право разбираться с тем, как мы проведем этот вечер.

Она справилась, и еще как.

Мы скользнули по гигантскому водопаду в бездонное темное жерло, пропахшее леденцами моего детства, и, повернув голову я увидел волосы девочек, собранные в косички и украшенные гигантскими бантами; мы пронеслись по длинному туннелю, чьи стены мягко мерцали как шахты дворцов семи подземных королей, и я почувствовал легкий запах горелого жира от светильников; мы пронеслись над тропическим лесом и я увидел, как взлетают, напуганные нашими гигантскими тенями, пестрые попугаи; мы выскочили на поверхность стоячего озера, гниющего посреди джунглей и ленивые змеи задумчиво разглядывали мой пенис, а потом одна из них – самая большая – подползла и наделась на него, как на чулок; я почувствовал, как она пытается сломать хребет моего члена ритмичными пожатиями своей утробы; я почувствовал на себе едкие соки, я дал обвить себя еще крепче и гуще; мы, отфыркиваясь, выскочили в русле стремительной руки с чистой прозрачной водой, и горы, с которых она стекала, звенели в моей голове голосами школьниц; а после всего этого она, глядя мне в глаза, коснулась губами моего живота, и понеслась сквозь время. Мы миновали эпоху Троецарствия и Рим остался где-то позади, мелькнули династические войны хеттов с Рамзесом, и пронеслись дымки поселений кроманьонцев, и вот уже на берегу суровой реки хмурые неразговорчивые люди собирали моллюсков и, высосав их дотла, – как Яна мой кол, – сбрасывали шелуху в кучи, которым предстояло стать гигантскими.