Владимир Лорченков - Гавани Луны

позже он нашел меня, чтобы убить, но я взяла у него в рот, и он передумал. с тех пор и он захаживает в мой дом, господин писатель.

Зайди же в него и ты. Мне нравится, как ты выглядишь, и как ты ходишь. Вдохни в себя аромат этой осени и почувствуй в нем нотку моей дыры. А теперь вдохни в себя аромат этого письма и постарайся понять – хи-хи, – чем я промазала его, перед тем, как запечатать. Впусти запах моей дыры себе в ноздри и запри ему выход. А потом ступай по запаху. Пусть он будет твоей нитью. Иди за ним, наматывай его на веретено, и упрись головой в тупик Лабиринта – мою промежность. Узри там Минотавра и отсеки ему голову своей секирой. Наполни мой лабиринт своей спермой, пусть в ней тонут, барахтаясь, летучие мыши. Бери меня бери меня бери меня. Я и моя дыра ждем тебя. Всполохи безумия в моей груди, вот что значат эти вспышки на небе, а вовсе не молнии поздних августовских гроз. Я суну язык тебе в зад и ты почувствуешь себя девушкой. Я дам сунуть себе в рот и ты снова почувствуешь себя мужчиной. Я дам кончить в себя и вылижу твое семя с ободка унитаза. Ты свел меня с ума, так иди же и расплатись со мной за услугу, которую мне оказал. И за услугу, которую я тебе оказала…

ты, кстати, с сюрпризом. Мне казалось, писатели слабы на передок в плане дела, оказалось, ты силен. Мне снилось, что ты плакал кровью. Поторопись. Это были мои месячные. Это предвещает их появление между моих бедер, и, значит, Ты смело можешь кончать в меня. Я отравлю всех твоих детей и они не родятся, если ты не придешь. Не бойся, что я залечу – у меня в дыре вместо слизи кислота, и галлюциногенные киты пускают ей фонтанчики, едва я завижу мужика что надо. Ты мужик что надо. Я возьму твой член в матку и стану ходить так, переваливаясь, словно утка. Я спою твоему члену колыбельную. Он полюбит меня. Не спеши вспарывать мне горло. Лучше вспори мне дыру своем членом. Встань и иди. Иди ко мне. Прямо сейчас. Я завяжу твою миногу узлом, и сделаю это своим ртом. Ах, господин писатель. Не брезгуй бедной толстой девушкой. Я отблагодарю, красавчик. Возможно, кое чем еще ты мне будешь обязан. Мой сладкий рот завис в трех метрах от твоего дома. Просто подними голову, подними член. И ступайте ко мне. Я уже накрасила губы и готова трубить в рог. Королевская охота начинается. Охота короля Стаха и его мертвецов. Нам они не страшны, кто трахается, тот связан пуповиной со словом «БЫТЬ». Давай, извращенец! Закрой подвал попрочнее и беги распечатывать мою мясистую задницу.

Прямо сейчас.

Иди.

Целую в губы.

ps забыла подпись. твоя будущая женщина.

pps одна из твоих будущих женщин

ppps одна из твоих ЖИВЫХ женщин

Я посмотрел на бумагу с отвращением.

Письмо оказалось пропитано ядом, злобой и похотью. Его писали на коже ехидны и писали ядом гадюк, обмакивая в него жала скорпионов. Будь я рядом с огнем, я бы предал бумагу пламени, но… Даже два «но».

Это письмо писала женщина, и она хотела меня.

А я сейчас больше всего хотел трахаться.

Так что я пошел

Ветер вновь вынимает у меня лист из рук.

Как учитель – шпаргалку у зазевавшегося ученика..

Вот и этот лист плавно ушел куда-то вверх, чтобы, дразнясь, покружить перед моим лицом, а потом вспорхнуть вверх.

Здесь, наверху, тебя пронизывает не только ветер, но и такое чувство, будто все падает вверх, а не вниз. Даже ты. Значит ли это, что и я полечу вверх? Я гляжу вслед уносящемуся белому листу. Он пуст. Я не напечатал на нем ничего. Напиши я о том, что случилось в доме Яны, куда я пошел после того, как прочитал ее письмо – а оно было ее, без сомнения, – это непременно бы вычеркнули при издании. Так у них заведено. Но тем, кто здесь и сейчас со мной на этой крыше, я расскажу. Небо темнеет все быстрее, у меня от силы полтора-два часа. Вдалеке блеснула, словно нож, Днестр. Где-то там, в подвале у реки, куда просачивается вода и дышат в щели болотные крысы, плавали и мои прекрасные женщины. Я так и не решился предать их тела воде. Мне не хотелось думать о том, как они всплывут, во время очередного половодья, словно попавшие в водоворот коровы. Вздувшиеся, потемневшие. Ни одна из женщин, с которыми я спал, не заслуживала такого послесмертия. Смерть – это еще куда ни шло, думаю я, и сажусь на стул. Смерть может быть какой угодно. Но настоящий ее смысл вскрывается послевкусием. Именно тот аромат, тот букет, которые вы почувствуете после смерти, и есть ее подлинная сущность. Может быть, мои женщины умерли и некрасиво, и отчасти нелепо, а кое кто даже жестоко, но на самом-то деле ушли они, оставив шлейф терпких покалываний в небе, и дрожь в скулах. Так бывает, если хлебнуть белого, еще не перебродившего вина. Оно не так совершенно, как то, что я пью сейчас из бутылки, но оно более живое.