Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр

- Убиенные дела творятся, - с восхищением отозвался Шопенгауэр.

- Одеколон хочу, - капризничал Железов. - Куда нормальные люди ставят одеколон?

<����Линкольн> подошел к подъезду. Резкий и деловитый председатель партии сел на излюбленное место рядом с водителем.

- В офис, - привычно распорядился он.

Через двадцать минут он смотрел в умные глаза отечественных капиталистов.

- Гарантии дам, - городил он кубики. - Какой пересмотр приватизации? Наоборот, экономику надо предоставить достойным людям. Делайте заявки. Это ложь, что все якобы продано. Далеко не все. Так вот, я продам. Давайте, оценивайте свои возможности. Я продам вам собственность, как наиболее достойным представителям нации. Только сразу договоримся: деньги нужны сейчас. Иначе провалим мою компанию. А если мы с вами ее провалим, какая собственность?

- Продадите по-человечески? - спросили его.

- Нормально, - хохотнул он. - Один к пяти. Оценка по рыночной котировке. Только проплата в ближайший месяц, а расчет при получении механизмов.

- Бесплатно, что ли? - не поверили Железову.

- А что, надо по-другому? - улыбнулся он. - Я предельно честный с теми, кто этого заслужил. Обещал четыреста годовых, будет вам четыреста годовых.

- Гарантии, - потребовали с него.

- У вас останутся подтверждащие документы. Так считайте компроматом любое упоминание о нашем сотрудничестве. Это первое, но важнее второе: здравый смысл на отдаленную перспективу. Судите сами, на кого мне опираться в той программе, которую я взял? Вы имеете о ней полное представление. Судите сами, нужны ли по-настоящему свои люди в столь масштабных реформах. Те, чье поведение рационально и прогнозируемо. Те, с кем связывает если не общий идеал, то единые тактические цели. Те, кто готов работать и превратиться в опору нации. Люди, которые однажды помогли и готовы помогать дальше. Я ведь не Сталин, чтобы косить своих, верно? По всем прикидкам получается, что нам трудно завершать свои дела друг без друга. Господь толкает нас на взаимное понимание. Я уверен, что страна не поднимется, если люди вроде нас будут путаться в эгоистических интересах. Если мы погрязнем в недоверии, страна потеряет центр реальной силы. Надо верить в себя и в будущее страны, потому что кроме нас нет здорового элемента. Я не люблю левых, двести лет долдонящих о благоденствии убогих и сирых. Я не люблю шестидесяхнутых, навязавших стране дурную модель и свое видение мира, не люблю их никчемность и недоделанный гуманизм, в глобальном смысле убивающий нацию. Я не люблю демократичных и либеральных, по безволию разваливших большое и сильное государство. Я предлагаю свой путь и вижу, что вы его одобряете. Ну а кроме того, я предлагаю вам четыреста годовых.

- Риск велик, - напомнили ему. - Пролетим все.

- Я знаю, что риск велик, - безрадостно признал Железов. - Но надо верить. Только настоящая вера. Других гарантий успеха нет. У Христа тоже была единственная гарантия.

- Счет тот же?

За окном прозрачно щебетали летние птицы и мокрые от погоды люди спешили по обыкновенным людским делам, торопясь и задевая друг друга. Железов посмотрел на них и увидел.

- Тот же, - обыкновенно ответил он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ТВОРЯТСЯ ПАРТИЙНЫЕ ЧУДЕСА

Мышка бежала, хвостиком слона окрутила. А дальше поздняк: налево комсомол, направо мшисто. Впереди русач, позади стабилизец, а на месте крысолов за феньки торгуется. Несистемно, дражайший мой? А вы еще учтите, что козел перехватом частокол взял. И все ему, ретивому, нипочем. Кургузый он, что ли, в честь такого непроходима? Ладно, отступаю на предысходные, а то у наших уже вяленая горячка на пятистах.

Адик в свое время умирал: в ночлежке для беспризорных, нищий, голодный, без статусов и вне смысла. Дело было в лучшем на земле городе Вене, а человек достиг прекрасного возраста - двадцати с чем-то лет. Лежал ненужным поленом и вяло раздумывал: то ли сейчас сдохнуть, то ли денек погодить. Решил, короче, денек-другой погодить. А потом вышел из ночлежки в пространство мира. Но то потом было. А нынче он умирал, плакал и хотел бы найти работу за невзрачный кусок белого хлеба. Или черного. Шопенгауэр непривычно сидел с Дюймовочкой в пустом номере, тешась задушевными разговорами. Другим тешиться не хотел - своим ликом девушка не склоняла его на секс. И он, видимо, ее не склонял, а иначе вечерок случился бы чуть менее говорливым и посильнее в плане участия (секс актуальнее самого умного разговора, и мастера умных разговоров при случае подтвердят, не говоря уж о мастерицах).