Павел Шестаков - Остановка

— Опять вы?

— Да.

— Зачем?

— Ваш сын у меня.

— Он сбежал от них?!

Этой непроизвольно вырвавшейся фразой Ирина выдала себя, признала, что ночью звонили и сказали многое, но я не спешил осуждать.

— Сейчас расскажу.

Мы быстро пошли от ворот к дому, и когда она отворяла дверь, я и заметил этот лихорадочный блеск.

— Как ему удалось?

Я присел в знакомое кресло.

— Толю отпустили.

— Сами?

— Он признал то, чего они добивались.

Не понял, что промелькнуло у нее в лице, как-то дернулась щека.

— Неужели они посмели…

— Нет, нет, его не мучили, — про пощечину я говорить не стал, — его запугали, схватили среди ночи, завязали глаза, повезли за город. Вы же понимаете, он подросток.

— Да, да. Дальше что?

— Толя не трус. Он решил признаться, потому что не мог допустить, чтобы вы брали вину на себя.

— Пленка у них?

«Разве я упоминал о пленке?» Уточнять, однако, не стал.

— Пленка решающей роли не сыграет. Есть Толино заявление, датированное вчерашним числом.

Это, конечно, пришлось пояснить, чем я и занялся, но по мере объяснения чувствовал себя все более неуверенно — какое, в сущности, значение имеет цвет черта! Ведь произошло все-таки то, чего она всеми силами избежать хотела, сын открылся, он преступник, это главное, а я ей о тонкостях, связанных с чистосердечным признанием толкую.

Но, кажется, я ошибался.

— Это хорошо, — сказала она, когда разобралась.

Вполне логичные слова не понравились мне, старому глупцу. У меня иной образ этой женщины сложился, готовой собой пожертвовать, и вдруг почти радостное — хорошо! Что уж тут по большому счету хорошего! Но я вовремя одернул себя: утихомирься, карась-идеалист, участь мальчика смягчена намного, и это главное, а не твои сантименты, связанные с устаревшими представлениями о материнской любви.

— Это веский аргумент для суда.

— Теперь их пленка потеряла цену.

— Больше того, она работает против них. Похищение, принуждение! Они просто обезоружены.

И, позабыв совсем, что похитителям о добровольном признании ничего не известно, я увлекся.

— Да они и не посмеют сунуться со своей пленкой.

— Как вы сказали? Не сунутся?

Слова эти, сказанные вовсе не радостным голосом, несколько охладили мой порыв, и я вернулся к реальности.

— Я, конечно, только предполагаю.

— Плохо, если не сунутся.

— Почему плохо? — удивился я, но тут же подумал: она негодует на идиотский средневековый бандитизм, она хочет, чтобы насильники разоблачили себя. Однако мне показалось, что опять Ирина как-то не так отреагировала. Мне было трудно разобраться в мыслях этой женщины, хотя я и старался.

— Почему вы обманули Игоря Николаевича?

— Кого?

— Вы знаете. Он спрашивал вас о ночном звонке.

— А… Да, да, конечно.

— Почему же вы не сказали, что звонок был?

— Я боялась.

— Чего?

— Мальчик был в их руках.

— Они угрожали?

— А как же!

— Что они могли ему сделать?

— Да вы с луны свалились! Это же мой сын!

— Неужели вы подумали, что его могут убить?

— Я мать. Я могу все что угодно думать! Если бы вам так позвонили! Ночью, неизвестно кто…

«Разве неизвестно?»

— Вы не знали, кто звонит?

— Откуда?

— Толя узнал его даже с завязанными глазами.

— По телефону мог говорить не он.

«Вот опять! «Кто?» — не спросила. Сразу — «не он». Я больше не верил этой женщине. А ведь я старался понимать и сочувствовать ей. Конечно, мальчик считает, что она предала отца. Но тут юношеская непримиримость, инфантильный экстремизм, откуда в его возрасте разобраться в сложных отношениях взрослых? Да, Черновол представляется ему сейчас своего рода демоном-искусителем, скупщиком дум, а мать со своими жалобами на безденежье — пособником черта-текстильщика. Но мог ли мальчик осознать всю сложность отношений с Черноволом? Отец все больше терял в глазах матери, а искуситель приобретал. Однако измена ли это в прямом смысле слова? Сам муж пишет, что Ирина не знала о его занятиях. Иначе зачем наивные россказни о скачках? А не слишком ли наивные?.. Нет, не давай волю домыслам! Есть факты. Она взяла на себя вину. Сразу, без колебаний. Еще на пристани бросилась на дорогу и крикнула: «Я убила!» Вот факт, а остальное домыслы. И все-таки я уже не верил ей. А может, быть, просто не понимаю? И она может разъяснить». Но она не хотела. Сидела молча.

— Вы сказали про пленку. Вы уже знали?

— Откуда я могла знать? Зачем вы меня допрашиваете? Мало мне следователей?