Александр Гуров - Исповедь «вора в законе»

Ведь как там не крути — я рецидивист — личность уже сама по себе опасная. (Мы тоже читали учебники криминологии, знаем, что о нас пишут. Ох, много надумано, человека там не видно, одни цифры, на которых и пытаются строить умозаключения, далекие от жизни. А все потому, что сидят эти ученые безвылазно в своих кабинетах.) Конечно, к нашему брату снисхождения не жди, и суд традиционно запишет в приговоре: «После освобождения из мест лишения свободы на путь исправления не встал…» А что он знает об исправлении, если первый раз меня видит. Вон в Америке, читал я где-то, — там при обсуждении тюремных вопросов присутствуют даже представители осужденных. А в одном из штатов судьи сами пошли на то, чтобы вместе с заключенными посидеть по два дня в камерах. Это уже что-то да значит.

Ну, а если ты еще и особо опасный рецидивист (есть такое узаконенное звание, вроде как у Ломброзо — «врожденный преступник»), то только за одно это можешь получить чирик за простую кражу, даже если в кошельке лежала одна копейка. Вот тебе и прогресс в уголовном праве, о котором так много говорили в конце 50-х, имея в виду исключение из него понятия «опасное состояние личности». Сейчас мало кто знает, что это такое. А мы знали. Представьте, только по умозаключению какого-нибудь работника юстиции (справедливости!) человека можно было отправить в лагерь или ссылку. Теперь по-другому. Особо опасный рецидивист — это не просто человек, это еще и квалифицирующий признак: тот, кто совершил квартирную кражу со взломом, получит два года, а тот, кто особо опасный, и без взлома получит десять…

А ведь если по совести, я действительно не знал, что делал, хотя, конечно, должен был знать и в душе где-то догадывался о нехорошем, тут у прокурора есть резон.

Одним словом, сочли, что в моих действиях состав преступления отсутствовал.

Иван Александрович обещал помочь мне с пропиской в общежитии и с работой. Он просил, чтобы свои рассказы я в дальнейшем записывал. Постараюсь по возможности это делать. Может быть, мои записи пригодятся ему, да и многим другим.

Историю преступности тоже надо знать — может, лучше разберутся в ее причинах и корнях. Ведь преступником никто не рождается.

Каким-то чудом избежал я на сей раз отсидки. Если бы не Иван Александрович, «пришили» бы мне годов шесть, не меньше. А может Хитрый Попик за меня помолился, кто знает.

Освободившись из-под стражи, при последнем нашем разговоре со следователем я пообещал ему подробно описать дальнейшую свою жизнь, рассказать о местах, где отбывал наказание, о других ворах, с которыми свела судьба на воле и в зоне. Если, конечно, все в жизни пойдет нормально.

Слово свое я сдержал. Ровно через год перед Иваном Александровичем, следователем и ученым, лежали четыре общие тетради, плотно исписанные моим корявым почерком.

Из Малаховки, где с весны пятьдесят первого дружная наша компания квартировала на Аниной хате, до Москвы ехали мы обычно в одной электричке. У Казанского вокзала наши пути расходились. Девушки — Роза и Аня — отправлялись «обслуживать» ГУМ, ЦУМ или Петровский пассаж. Ну, а мужская «бригада» — Хитрый Попик, Гена и я — «работали» чаще всего на оживленных торговых улицах или на общественном транспорте. Гена, которого мы шутливо называли Генычем, до недавних пор «трудился» с девушками. Но, заметив, что я приревновал его к Розе, своей Невесте, попросился к нам. Между прочим работать на пару с девушкой, к которой ты неравнодушен, в нашей воровской среде было не принято: если кого-то из нас брала «контора» (милиция), он ставил любимого человека под угрозу, а чувство своей вины всегда переживаешь болезненно.

Расставшись с девушками возле Казанского, мы условились, что пообедаем вместе в кафе на Сретенке. Было это после памятного в моей жизни дня, когда на «сходняке» меня, «пацана», объявили «вором в законе», присвоив кличку «Лихой». А после шумно отпраздновали мое второе «крещение», счастливо совпавшее с восемнадцатилетием. Гуляли четыре дня кряду, из них три — на берегу живописного озера в Электропоселке. Опомнились, лишь когда карманы у всех оказались пустыми. Спели свою коронную: «Сливай воду, гаси свет — больше нет у нас монет». «Общака», как нынешние, не держали, и потому на другое утро надо было опять запрягаться.