Алексей Макеев - Та еще семейка

— Но все-таки, по закону, это официальный конец «Золотой лилии».

— Ах, как приятно слышать. Прямо ласкает слух. Жаль, Галя не увидела…

— Галя? Да, — вздохнул Маслаченко и продолжал: — Не так давно «Газель» убивает Кулькову. И в случае с телевизором, и в случае с «Газелью» свидетели указывают на малорослого парня с черными волосами. Я грешил на друга Дмитрия Ряузова, на Ардаматского. Мотивация есть все-таки: месть за отца лучшего друга. Проверял, перепроверял. Но у него железное алиби. Тогда кто укокошил Кулькову? Есть ответ? Нет ответа. Абсолютный «глухарь». И какие-то совершенно неуловимые мстители.

— Обидно, конечно, что мы этих паскуд — Кулькову и Хлупина не посадили.

— Хлупин-то исчез. Растаял в один прекрасный день, как снег под солнцем. И чую я, Валерий Фомич: Хлупин убит.

— Я тоже почему-то в этом уверен. Некому теперь проводами к батарее пристегиваться. Вот видишь, Андрей, справедливость восторжествовала. Преступники наказаны.

— Справедливость восторжествовала бы, Валерий Фомич, если бы мы их задержали, предъявили обвинение и на основании наших следственных действий они получили бы срок.

— Бы… бы… — передразнил Сидорин. — Если бы да кабы… Бабу бы. Ладно, разберемся.

В последующие мартовские дни солнце все чаще пробивалось между хмурыми облаками. Старая церковь на Пятницком кладбище стала обсыхать, прогреваться и явственно побелела, а снег вокруг нее потемнел от капели. Сугробы утратили нетронутую пухлость, покрылись черными точками, мазками сажи, заострились стекловидными льдинками. По дорожкам между могильными оградами чернела земля. На высоких кладбищенских березах, отбрасывавших ломкие голубоватые тени, загалдели в растрепанных гнездах грачи. И весь вид напомнил хрестоматийную картину Саврасова в Третьяковке. Из приоткрытых дверей храма сочилось тихое звучание хора — то ли отпевали кого, то ли происходила печальная великопостная служба. Наверху скудно, по-постовому, звучал с колокольни усталый звон.

За некрашеной оградой, на надгробии Всеволода Васильевича Слепакова помпезно возлежал букет дорогих гербер, ирисов и хризантем.

— Откуда это? — удивился Дмитрий Ряузов, подходя к могиле отца.

— Наверно, его друг положил. Полный такой, помнишь? — предположила Нина Филипповна.

— Неужели не забыл, когда у отца день рождения?

— Значит, знает. Хороший человек. — Нина Филипповна положила рядом с роскошным приношением Антона Квитницкого скромные, но тоже хорошие розы. Пригорюнилась, достала платок, всхлипнула. Сняв большие очки, вытерла глаза.

Появился молодой священник с русой бородкой в темном будничном облачении. С ним пришли две пожилые женщины — церковные певчие. Священник проверил угольки и ладан в кадиле, звякнул цепочкой и, взмахнув осторожно, создал над надгробием Всеволода Васильевича кудреватый сладкий дымок.

— Зажигайте свечи, — сказал он веселым тенором.

Когда панихида закончилась, священник произнес несколько ободряюще-напутственных слов. Деловито принял плату и быстро пошел между оградами, держа на весу кадило и прижимая требник к груди. Дмитрий расплатился с певчими. Нина Филипповна испытывала умиление, перекрестилась.

— Ну вот, все как ты хотела, мама, — произнес Дмитрий, когда они остались одни, и он взял ее под локоть.

— Нет, я еще скажу, — дрожащим голосом заговорила Нина Филипповна, высвобождая локоть и наклоняясь к надгробию. — Прости нас, Сева, если мы в чем-нибудь перед тобой виноваты. И я прощаю то неприятное, что было когда-то между нами. Прощай. — Нина Филипповна убрала погашенные огарки в пакет.

— И я выполнил обещание, — добавил Дмитрий, его лицо стало сумрачным, как показалось Нине Филипповне.

— Что ты выполнил, Дима? — встревоженно спросила она. — Все мы грешные и смертные, надо прощать людям.

— Я не умею прощать врагов.

— Ну, хорошо, хорошо. Не стискивай зубы, прошу тебя.

— Если когда-нибудь позвонит капитан Маслаченко, не упоминай о том, что я сейчас сказал.

— Это может иметь для тебя плохие последствия?

— Да нет, не думаю. Но лучше не говорить.

— Ах, Дима, Дима… — снимая очки и прижимая к глазам платок, волновалась Нина Филипповна.

Дмитрий щурился от яркого солнца.

— Все нормально, мама, — сказал он.

— Как ты все-таки похож на отца… А чем-то совсем другой.

— Я бы не дал загнать себя на крышу, — жестко заявил юноша.

А вскоре случилось нечто невероятное. В одном районе города к зданию суда, где предстояло слушание очередного уголовного дела, подъехала наглухо закрытая служебная машина. Остановился этот современный «воронок» у специального входа, при жутком снегопаде и порывистом ветре. Створки задней дверцы своеобразного транспортного средства распахнулись. Вылез в пургу сержант в зеленоватом бушлате, с автоматом, висевшим на плече прикладом вверх. Потом, согнув длинное туловище, явилась черноволосая женщина в брючном костюме, а поверх него в демисезонном пальто. Затем вылез еще один солдат, безоружный. Он стал возиться со створками железного кузова, намереваясь их закрыть. Тем временем из кабины возник лейтенант с пистолетом в кобуре и, не глядя на женщину, шагнул к входу в районный суд. Казалось бы — чего особенного? Ну, привезли обвиняемую к судебному заседанию под конвоем. И — что же? А то: нечего выпускать обвиняемых даже на одну минуту из-под контроля при такой яростной метели. И вот почему.