Марина Константинова - Тридцать три несчастья

— Ты думаешь, это он?.. — испуганно спросил Былицкий.

Стало тихо. Богачева замерла с набитым ртом, мужики молча курили.

— Ребята, — вдруг подал голос ошарашенный Вихрович, — а где сам-то Воронов? Кто-нибудь знает? Он нашелся?

— А разве нет? Конечно, нашелся, — сказал Былицкий и посмотрел на Мокеенко.

Тот вперился в него налившимися от злости глазами.

— Похоже, меня сейчас будут бить. Но, ей-богу, я не вру!

Былицкий на всякий случай отодвинулся подальше и спрятался за Богачеву.

— Нет, ну правда! Я его вчера видел. Ну, что, я виноват, что ли? Прямо смешно даже, ей-богу!

— Бога вспомнил, да? Сплетничаешь, хуже бабы, — Мокеенко послал в окно длинный плевок.

— Да ладно тебе бычиться-то, отцепись, пусть рассказывает, — вступился за друга Вихрович, оттерев Мокеенко плечом.

— А чего рассказывать-то? Пошел я вчера на «Калину» на почтамт, перевод отцу отправить. Ну и нос к носу с ним — я вхожу, а он выходит. Правда, замызганный какой-то, башка сальная, морда небритая. И все.

— Это не он, — сделал вывод Мокеенко. — Воронов — хлыщ умытый, обознался ты.

— Да говорю же, он. Увидел меня, его аж перекосило. И сразу ноги сделал.

— А с чего ему бежать? — спросил Вихрович.

— Во-во. То-то и оно. Если уверен, что именно его видел, дуй завтра к следователю.

Мокеенко полез в задний карман и достал смятые купюры. Былицкий добавил. Мокеенко пересчитал деньги и выразительно взглянул на Вихровича:

— Не хватает.

— Ах да, я сейчас… — Вихрович засуетился, полез в сумку, запутался в «молниях», наконец извлек изящное кожаное портмоне.

— Давай сюда, — заграбастал кошелек Мокеенко.

Он достал оттуда сторублевку, засунул взамен три десятки, взял кружки и пошел к бармену.

— Ну, вы, братцы мои, надымили! Аж глаза слезятся! Пойду-ка я пописаю да на улицу выйду, продышусь пару минут. — Богачева одернула юбку и направилась к выходу.

— Я с тобой! — увязался Вихрович, и парочка скрылась за бамбуковым занавесом.

— He-а… Не пойду я ни к какому следователю, — упрямо талдычил Былицкий.

Он уже выпил свое пиво и пристроился к кружке Богачевой.

Ее все не было. Вихрович давно вернулся из сортира и перешел на водку. Он порядком окосел и в разговоре не участвовал. Его пересадили к окну. Он положил хмельную головушку на подоконник и пытался поймать ртом капли дождя.

— Ну сам подумай, на хрен мне в это лезть? Не-а, не пойду.

— Да что же ты за козел такой? — Мокеенко стучал по его лбу согнутым пальцем. — Тебе Лизку разве не жалко?

— Лизку?.. Лизку жалко. Я ее любил. Она как раз перед смертью мне штуку одолжила.

— Баксов?

— Да нет, каких баксов. Рублей. Но к следователю не пойду.

— Нет, ты все-таки козел. Ты ж ей должен остался! Не вернешь долг — она тебя за собой утянет.

— Да пошел ты! Как я ей верну-то? Охренел? Вот комнату продам, бабки появятся, я матери ее передам. А к следователю не пойду.

— Я тебе вот что скажу…

Мокеенко плеснул остатки водки в кружки, друзья выпили. Мокеенко оторвал кусок воблы и засунул его Былицкому в рот.

— Долг твой, козел, перед Лизкой — не деньги вернуть, они теперь ей без надобности. Понимаешь, душа ее там мается. Убийцу надо найти. А ты много чего знаешь. Если ты не пойдешь к следователю, я пойду. Тебя все равно вызовут. Только Лизка тебе уже не простит. Утянет она тебя и спросит…

— Да что ты заладил: «утянет-утянет». Ладно, пойду я. Завтра же и пойду. Ты лучше скажи, куда баба наша подевалась?

— Да хрен с ней. Пописает — придет.

— Да за это время уже и покакать можно.

— Золотая ты моя голова, — Мокеенко обхватил Былицкого за шею, — люблю тебя, дружище…

А «баба» в это время, злая и мокрая, торчала в таксофоне и нервно набирала один и тот же номер. Ответом ей был безразличный механический голос. Она тихо материлась, без конца поглядывая на часы. И только когда она вслух произнесла смачное английское ругательство, жетон провалился. На том конце подняли трубку.

Когда она вернулась, на столе дымились четыре порции шашлыка.

Вихрович посапывал в углу, его сильно похудевшее портмоне валялось в пивной луже, а Былицкий с Мокеенко сидели в обнимку и, упершись друг в друга лбами, вели задушевную беседу.

Богачева остановилась перед ними, но они ее не замечали.

— …и прикинь, накроют тогда всю эту шарагу. Всех их, сволочей, пересажают. Это ж какое доброе дело сделаем! Катька говорит, следователь этот — умнейший мужик. Ты не дрейфь, хочешь, я с тобой пойду? — впаривал Мокеенко.