Марина Константинова - Тридцать три несчастья

Несколько стариков резались в домино, запозднившиеся мальчишки гоняли на великах, мамаши судачили у подъезда. Темных личностей и подозрительных автомобилей не наблюдалось. Во всяком случае, внизу.

«А пойду-ка я прогуляюсь. Авось будет поучительно и интересно».

Он на цыпочках прокрался мимо спящей Насти, надел на Лаки ошейник и, аккуратно прикрыв дверь, вышел на лестницу.

Собака, виляя хвостом, нетерпеливо крутилась у лифта. Бархударов осторожно перевесился через перила и глянул вниз. Все было спокойно. Тогда он тихонько поднялся наверх и вместе с Лаки проверил оставшиеся этажи. Там тоже никого не было. Он вызвал лифт, и они беспрепятственно добрались до первого этажа.

Лаки стремглав кинулась на улицу и, зажав в зубах огромную корягу, уселась писать прямо у подъезда. Мамаши уже успели разойтись, и, взяв Лаки на поводок, он разболтанной походкой направился к доминошникам.

— Здорово, отцы! Огоньку не найдется?

— А ты кто такой? — протянув коробок, подозрительно оглядел его с головы до ног дед в клетчатой кепке и мятом пиджаке. — Новый хахаль Настькин?

— Да вроде того, — прикурив, Бархударов вернул спички.

— А ну, иди отсюда, кобелюка! Развелось вас тут! Собаку оставь, сам отведу! Вот Витька приедет, всем вам ноги-то повыдергивает!

— Да ладно тебе, дед, чего зашелся? Меня из института прислали, из профкома, понятно? Говорят, заболела она. Вот, пришел проведать, еды ей принес. Вот собачку прогуливаю. Лаки, Лаки, фьють-фьють-фьють! — гунявым голосом позвал он.

— А чего? Чего? — не унимался дед. — Всю неделю к ней хахаль ходит. Тоже, что ль, из профкома? Одни веники ей таскает, а девка прямо на глазах тает. Настька-то, она хорошая. Честная. Виктор уехал, может, на заработки, может, еще куда. А она — ни-ни. Даже на порог этого бугая не пустила. Так на лестнице всю неделю и просидел. Ты уж ежели из профкома, так хоть накорми ее, а то, глядишь, ветром сдует.

— Да не жрет она ничего, окаянная! — встрял в беседу жилистый мужичонка. — Моя Нинка вчера ухи наварила. Бошки селедкам открутила, картошки с перловкой напихала — язык проглотишь, вкуснотища! Ну, и это, значится, Настьке отлила и понесла ей кастрюльку. Так она даже не открыла. Мерсити вам, говорит, не голодная я. И все через дверь, ага.

— А хмырь-то этот сидел? Не знаешь? — спросил дед.

— Сидел. Опять цветков приволок. Нинка говорит, на тыщу, поди, не меньше. Лыбится сидит, детина, а Нинка возьми ему да скажи, дескать, шел бы ты отсюда, мил человек, а то милиционеров позову.

— А он чего? — заинтересовался дед.

— А он гы-гы-гы… Ну, так Нинка ему ухой на портки и плеснула. Прям на причинное место, так сказать.

— А он чего же, стерпел? — не поверил дед. — Поди, врезал ей?

— Ага, щас. Нинка сама кого хочешь угомонит враз. Против Нинки моей доходяги они все, хахали эти.

— Эй, мужики, погодите, — вклинился в беседу Бархударов. — Вы про что говорите? Какой, на фиг, хахаль? Нету у Насти хахаля, она мужа любит, все знают.

— А кто его разберет, может, и не хахаль он. Говорю же, на порог не пускает. Сначала-то другой был, дня три назад. А потом уж этот появился. Странные дела… — дед почесал за ухом.

— А я шел, никого не видел, — сказал Бархударов.

— Ну, стало быть, Нинки моей испугался, эта кого хочешь отвадит, — довольно улыбнулся мужичонка. — Ладно, Петрович, пошли, а то темнеет уже.

Доминошники собрали свои причиндалы и покандехали по домам.

Бархударов спустил Лаки с поводка, сел на скамейку и задумался.

Ему стало очевидно, что «хахаль» исчез не по причине Нинкиной ухи. Пустой подъезд мог означать только одно — Настю больше не сторожили.

Он бросил окурок в траву, свистнул Лаки и помчался обратно в квартиру.

Настя еще спала. Он заботливо натянул плед на острую девчоночью коленку и отправился в кухню. Перемыв чашки и тарелки, он вытер их полотенцем, открыл шкафчик, чтобы все расставить по местам, и ахнул: полки были забиты крупами, макаронами, супами в пакетах, сгущенным молоком и тушенкой.

— Ё-мое!.. — Бархударов замер с полотенцем в руках.

— Это Катька Ревенкина привезла на днях. — Настя проснулась и стояла в дверях, ежась спросонья от вечерней прохлады.

— Так что же ты, мать, себя до такого истощения довела? Смотреть же страшно!

— Да не хочу я есть, не могу. Разве что с тобой, за компанию… — Настя присела на краешек стула. — Бархударов, миленький, я боюсь. За Витю, за себя, теперь вот за тебя. Ну зачем ты приперся? Ведь они теперь и с тобой могут что-нибудь сделать.