Сергей Владимиров - Пожинатель горя

— Я это знаю. Девочка несовершеннолетняя. Меня интересует, насколько вы были близки.

— Спал ли я с ней?! — взорвался я. — Разумеется, нет! Что, в конце концов, случилось?!

— Я склонен полагать, что вы говорите правду, — не слушал меня он. — И Настя отзывалась о вас очень хорошо. Но со мной она была скрытна. Не рассказывала ли она вам, от кого… беременна?

— От кого… что?

— Да, она беременна, к счастью, срок небольшой. Это, само собой, личное дело каждого, и, если она не хочет выдавать отца, настаивать я не смею. Я вам в двух словах поведаю результаты медицинского осмотра. В области ягодиц, бедер и паха обнаружены множественные, уже рассасывающиеся кровоподтеки, на основании чего я сделал вывод, что пациентка неоднократно подвергалась жестокому сексуальному насилию. Теперь понимаете, насколько все серьезно? Милицию я уже оповестил.

Внутри разливалась гнусная тягучая тоска, я апатично внимал словам собеседника.

— Мне необходимо знать, кто это сделал, — твердо говорил врач, преобразившийся, с нехорошим мстительным огоньком в глазах. — Так не должны поступать с подростками. Так нельзя поступать вообще. За это надо расстреливать без суда и следствия!

Но я не поддержал его. Меня больше не существовало.

— Ее брат состоял в банде отморозков. Она была единственной девочкой, одной на всех. Я могу повидать ее? — пробормотал я.

— Нет, — ответил психотерапевт. — Она была категорически против сегодняшнего медосмотра и теста на беременность, и уже тогда у меня возникли некоторые подозрения. После этого она полностью замкнулась в себе и попросила никого к ней не пускать.

Какой смысл продолжать барахтаться дальше, возможно ли все поправить и забыть? Год за годом, месяц за месяцем, день за днем сыщик пожинает чужое горе, не ведая, что однажды…

— Я настаиваю, — окрепшим голосом произнес я.

Врач молча покачал головой. В следующий момент он уже смотрел в черный зрачок пистолета. И ничуть не боялся.

— Можете застрелить меня, ответ будет тот же. Вы поступаете неразумно, подумайте о состоянии девочки, если она для вас что-то значит. В отделении железная дверь, и доступ посетителей без моего письменного разрешения закрыт. Вы что же, намерены брать отделение штурмом?

— Мне наплевать. Мне необходимо увидеть ее и…

— На это я пойти не могу. Единственное… Я поднимусь к ней один и спрошу о вас. Если она будет не против, так и быть. Дайте мне слово, что будете держать себя в руках и не покажете вида, что вам все известно.

Не отдавая себе отчета, я согласился.

— Подождите меня здесь. Выпейте воды.

Он отсутствовал несколько минут. Да и какое значение имело это глупое время, когда все, я это подсознательно чувствовал, было кончено. Вода отдавала болотом. Он вернулся и передал мне короткую записку, которую, без сомнений, уже прочитал. Старательный ровный почерк. А смысл? Я почти не улавливал его. Она осознает вину передо мной за то, что не рассказала всего сразу. И поэтому меня не достойна. Мы больше не должны видеться, иначе все будет напоминать ей о ее позоре. Она желает мне счастья, поставив на себе крест. Девочка не понимала, что, заживо похоронив себя, то же самое сделала и со мной. Я порвал записку на мелкие клочки и ушел не попрощавшись.

Надо мной низким давящим куполом нависало свинцовое небо. Из него равнодушно поддувало белыми мухами. Они медленно опускались на землю и исчезали, не оставляя и следа. И все вокруг становилось черным-черно. И мне казалось, что этот траурный саван уже поглотил меня…

Не помню, как я позвонил домой Вершинину и спросил его адрес, чтобы зайти. Он ничуть не удивился и сказал, что ждет, никуда не уходит. Уже в прихожей я понял, что попал в квартиру холостяка, такого же, как и я сам. Кругом если и не грязь, то следы запустения. Меня обнюхивал громадный черный ротвейлер, смотрел исподлобья неодобрительно и скалил зубы. Подполковник, широкогрудый, длиннорукий, мускулистый, потрепал его за холку и сказал, что пришли свои. Зверь тяжело вздохнул и повалился на коврик в углу. Вслед за рубоповцем я очутился на маленькой кухне. Здесь тот же неподметенный пол, раковина, забитая посудой, клеенка на столе в хлебных крошках и засохших подтеках пролитого молока. Вершинин пару раз провез по столу тряпкой и указал мне на табурет.

— Чай, — предложил он мне. — Чай с сахаром.

Затем мельком заглянул в хлебницу. Однако я успел заметить, что там пусто.

— Я пришел не за этим, — сказал я. — Не осталось ли у тебя дагестанского коньяка?