Сергей Владимиров - Пожинатель горя

— Чем и раньше, — сказал я, еще не задумываясь, чем обернется этот ответ.

— Продолжать копаться в этой грязи?! — вдруг совершенно невменяемо выкрикнула Настя. — Общаться с этими мерзкими людьми — шлюхами, наркоманами, убийцами?! На что они вам сдались? Или вы сам такой?!

— Иногда я тоже совершаю добрые дела, — ответил я. — Без какого-либо умысла.

— Вы… вы… — Покусанные губы девочки мелко-мелко тряслись. — Зачем же вы заботились обо мне, помогали, утешали, играли в благородного? Чтобы привязать к себе, соблазнить? Попользоваться, а потом опять вышвырнуть на улицу? Я не верю, что вы такой. Если бы все люди были такими, незачем было бы жить. Но какой же вы на самом деле, что думаете обо мне? И… Вам совсем неинтересно, что произошло в моей душе, какие чувства я стала испытывать к вам?

В груди у меня засаднило, стало трудно дышать. Мне не хотелось выслушивать никаких признаний, я не хотел, чтобы кто-либо посягал на мою отстраненность, потому что это требовало ответной реакции. А я отвык. И был не готов. Совсем еще девочка, вдруг понравившаяся тридцатипятилетнему мужику. И от этого не убежать. И себя не переубедить и не обмануть.

— Я уже не маленький ребенок и не нуждаюсь, чтобы меня гладили по головке и пели колыбельные, — продолжала Настя. — Я прекрасно знаю, что требуется мужчинам от женщин. Я могу быть благодарной. У меня нет денег, но есть тело, вы можете получить его за свою доброту. Поверьте, вы нисколько не унизите меня, если захотите переспать. Мне будет приятно заняться этим с человеком, который стал для меня так много значить. Что же вы молчите? Так ничего и не поняли? Или вам так часто объясняются в любви?

— Но я не люблю тебя, — сказал я деревянным голосом. — И совсем не пригоден для того, чтобы спать с детьми.

— Хватит! — в истерике закричала Настя. — Я не хочу вас больше видеть! Я ухожу от вас сама!

Она побежала, скользя по грязи, не разбирая дороги, вязла в редких черных сугробах. Упала, вывозилась, расплакалась беспомощно, жалостливо. Я помог ей подняться, отер платком ее мокрое от слез и грязи лицо.

— Я люблю вас, люблю, — повторяла она, плача навзрыд. — Мне ничего от вас не надо, только не прогоняйте меня, мне некуда идти, позвольте я просто буду жить рядом, убирать, стирать, готовить… Иначе… иначе я сойду с ума… покончу с собой…

Как оказалось, могильщики уже давно наблюдали за нами, красномордые, похмелившиеся, один из них заметил с похабной ухмылкой:

— Не теряйся, паря. Когда такой лакомый кусочек да на шею…

Я обезумел, рванулся к ним, не заметил, как пистолет из наплечной кобуры сам скакнул мне в ладонь.

— А ну повтори, гнида!

Мертвенно-белые, могильщики попятились назад.

— Оставьте их. — Приблизившаяся девочка прикоснулась к моей руке.

И я моментально остыл, убрал оружие.

По дорожке, взявшись за руки, уходили двое. Для посторонних — взрослый и молоденькая. Брат и сестра. Отец и дочь. Или…

Говорят, мой дом — моя крепость. Когда-то эта однокомнатная квартирка в старом двухэтажном доме была моим верным надежным пристанищем. Редко останавливались здесь женщины, в основном я добирался сюда один с бутылкой водки и банкой рыбных консервов. Валялся на диване, тупо пялился в телевизор, выпивал и закусывал. После напряженного дня расследования тут мне было покойно и хорошо. Я отключался от чужих бед и мерзких людей, которые эти беды приносили. Потом все рухнуло. Кому-то я сильно насолил, кому-то перешел дорожку. Меня предупредили, пригрозили и решили попросту зажарить живьем в моей крепости, швырнув в окно бутыль с «коктейлем Молотова». Сильно обгорев, я все же выбрался на улицу, два месяца провалялся в больнице. Поджигателей милиция не нашла, несмотря на сведения, которые я предоставил. С ними расправился кто-то другой. Фотографии трех моих несостоявшихся убийц вскоре показали в криминальной хронике, милиция обращалась к гражданам с просьбой помочь в опознании и установлении личностей. У всех троих на снимках были неестественно вытаращенные глаза и перекошенные лица. Так выглядят мертвецы. Облегчения от того, что я отмщен, я не испытал и в милицию не позвонил.

И вот я возвращаюсь на родное пепелище, вытряхиваю из почтового ящика ворох счетов и платежек за квартиру, в которой жить нельзя, натыкаюсь на длинный узкий конверт весь в марках и штемпелях. Надорвав, бегло прочитываю письмо из вражьей Америки. Мать сухо, как чужая чужому, сообщает мне, что у отца рак и ему осталось не больше месяца. Приехать проститься не предлагает, да и с чего бы, мы не виделись около тридцати лет. Я не помню их лиц. Родители, военные переводчики, предав интересы державы, сбежали за границу бороться за демократию, оставив меня на попечение тетки. Письмо провалялось в ящике два месяца. Получается, отца уже нет в живых. Ничто во мне не шевельнулось. В далекой Швеции у меня есть сын. Если ему когда и сообщат, что его отец скончался, он отнесется к этому так же безразлично. И все же я больше не чувствую себя одиноким и никому не нужным.