Владимир Романовский - Наваждение

– Помолчите. Смотрите внимательно. Вот, нажимаем сюда … и выходим сюда. Вот – процент, и вот штраф. И вот второй. И вот третий. Видите этот флажок? Это означает, что дело передано в суд. Там его рассматривают. Что я могу сделать? Ровно ничего. Абсолютно ничего. Понимаете? Вот оно, – он кивнул на экран. – Своими глазами убедились. Вот и всё.

Рядом с дисплеем на столе Брянцева стояла фотография в рамке – сам Брянцев в окружении жены и троих симпатичных детей. Фотина протянула руку и взяла фотографию. Брянцев тревожно на нее посмотрел.

– Это я с семьей, – сказал он.

– Вижу.

Фотина взяла пластмассовую рамку обеими руками, примерилась, и ударила рамкой о край стола. Рамка раскололась надвое. Брянцев отпрянул. Фотина вытащила из рамки фотографию. Брянцев вскочил.

– Что вы себе позволяете!

– Запахни хлебало, – откликнулась Фотина, складывая фотографию вдвое и кладя себе в сумочку. – Хочешь знать, для чего мне твое фото? А скажу! Скажу! Мне четыре года сидеть, как ты говоришь, да? Ну вот – повешу на стенку в камере и каждое утро буду плевать в твою подлую харю, понял? Подонок, гнида!

Она подумала, не залепить ли ему по уху. И решила – нет, не надо. А то еще пару лет накинут. И пошла к выходу.

По Разъезжей ходили озабоченные люди и ездили озабоченные вуатюры, и никому решительно не было до Фотины с ее проблемами никакого дела. Фотина вдруг почувствовала себя в этом море равнодушия невероятно одинокой. Через четыре года сыну Кольке будет шестнадцать. Через десять – двадцать два. Его отправят в детский дом, где злые воспитательницы в пропотелых жакетах, с противным запахом изо рта, объяснят ему, что мать его проворовалась, за что ее и посадили. Безвинно наказанных на Руси не бывает, у всех есть рыльце, к которому пушок липнет, и он, Колька, весь в мать – кто вчера украл у Зинаиды Георгиевны серьги? И так далее. Фотина представила себе Кольку в детском доме, и серде ее сжалось. Она бы и заплакала, но кто-то тронул ее за локоть и сказал тихо:

– Плевако? Привет. Ты ведь – Плевако?

Она повернула голову. На нее смотрел мужчина вида свирепого, в летнем пальто и старомодной какой-то шляпе с узкими полями. Маленькие зеленые глазки сверлили Фотину, а гниловатые зубы выглядели почему-то особенно зловеще. На левой руке, находящейся в данный момент на плече Фотины, наличествовала татуировка – какой-то совершенно безумного вида кинжал, пронзающий какую-то необыкновенно подлую змею с огромным капюшоном. Фотина мигнула и вдруг узнала этого человека.

– Ну, что же?

– Белинский.

– Ага.

Они учились в одном классе и не виделись четверть века. Уже тогда, в школьные времена, все знали про Белинского, что он бандит, вор, хулиган, бездельник, дебил и негодяй.

– Сколько зим снежных и сколько весен с благоухающими магнолиями, – сказал Белинский. – Как живешь, Плевако? Муж есть? Дети есть? Пойдем посидим где-нибудь. Тут недалеко кафе есть. А то скоро дождь пойдет.

Он вперился глазами в перспективу улицы и что-то там, в перспективе, заметил, что ему не понравилось.

– Пойдем, пойдем, – быстро сказал он. – Делай вид, что ты со мной. Прогуливаемся мы, но не медленным шагом, а споро так, как в армии, ать-два, ать-два. Пойдем, я угощаю.

Фотина пошла с ним. Ать-два. Солдатский шаг. И этот туда же.

– Я, видишь ли, Плевако, человек нынче свободный, – говорил Белинский на ходу, – но у свободы моей вот-вот истечет срок пользования, а посему хотелось бы получить, как говаривал старина Роджер Бейкон, полный спектр впечатлений. Как поймают меня да закинут обратно в исправительно-трудовые будни, так и буду я в свободное время сочинение писать на свободную тему о том, как я провел каникулы. Потому и собираю впечатления разные. Навестить родной город – оно всегда полезно, но я ведь не турист какой-нибудь замшелый, я, можно сказать, коренной петербуржец в двадцатом поколении. Пращур под Полтавой воевал, прадеда Урицкий расстрелял. Сволочь я, конечно, каких свет не видывал, но тебе худого не сделаю, не бойся. Ты у меня сегодня будешь свет в окне, воспоминания о прекрасном, извини за каламбур, детстве. Parole d’honneur! На червонец я уже нагулял, так хоть будет, что вспомнить. Ты в этой «Комиссии» работаешь, что ли?

– Нет, – ответила Фотина.

– Правильно. Не нужно там тебе работать. Там у них одни свиньи и стукачи. И стукачки. Вот же сука, – добавил он со злостью. – Я ее по островам катал, в рестораны водил, брошки да кольца покупал, как в знаменитой песне, цветы дарил, а она взяла и позвонила полицаям. Чего ей не хватало? Полицаи обрадовались, конечно же. Ну, сука, еще встречу – мало ей не покажется. Ты не бойся, Плевако, ты здесь не при чем, и ты не в моем совершенно вкусе. Я с женщинами старше двадцати двух лет дела не имею, мне не интересно. Я молодых люблю, кожей чистых, ликом гладких, попой упругих.