Александр Аде - Зима мести и печали

На этой патетической ноте наша беседа и завершилась бы, но внезапно Варварушка осведомляется:

– Что ж ты про Марго, кралю неописанную, невестку мою, не спрашиваешь?

– А именно?

– Так ее же сегодня чикнули. Или не в курсах? Эх ты, сыщик…

Огорошенный, выбираюсь на улицу, в темень, запихиваюсь в «копейку» и цепенею. В башке каша-малаша. Ну, с Царем понятно, но Марго-то зачем? Кому мешал этот безобидный цветочек?

И вдруг мною овладевает такая тоска по детству, такое желание хоть на мгновение уйти от запутанного и запутавшегося взрослого мира, что врубаю зажигание и двигаю к прежнему своему двору. Он рядом совсем, рукой подать.

Подъезжаю, сворачиваю – раз, другой. Останавливаюсь. Слева от меня двухэтажные домишки, в которых дружелюбно горят окна, прямо по курсу – высотка, справа – огромное пространство, зияющее, точно полая десна после того, как вырвали зуб.

Несколько лет миновало с тех пор, как истребили под корень мой домик и двор, но на этом месте так ничего и не построили. Вылезаю из «копейки», всматриваюсь в черноту. Вот тут была песочница, здесь – стол и скамейки, а на этом месте – перекладина для белья, на которую (как же давно это было!) Чукигеки водрузили свой телескоп.

Пу-сто-та, под завязку забитая снегом.

– Королек!

Каким-то чудом узнаю остановившегося возле меня человека.

– Щербатый?

– Он самый, – выходец из прошлого неистово трясет мою руку.

В моей голове проносится мгновенное воспоминание: двор, светлый летний вечер, Щербатый декламирует свои корявые, а тогда казавшиеся удивительными стихи, и слушают его такие же малолетки, как он сам, – я, Серый, Верка, Гудок.

– Пошли ко мне, – предлагает Щербатый.

– Погоди, ты разве тут живешь?

– С позапрошлого года. Мать загрызла, дескать, гробишь себя, такой-сякой. Мыкался по разным углам, а как мамаша померла, поселился в своей старой фатере.

Топаем к его домику – тому, что стоял напротив моего. По прихоти судьбы он уцелел, в нем светятся окна.

В квартире Щербатого мебели самый минимум: похоже, родительские вещи парень пропил. На кухне только газовая плита, пузатый холодильник, три табуретки-раскоряки и уймища порожних бутылок – на чумазом полу, на подоконнике, в раковине. С ними мирно сосуществуют мятые окурки, напоминающие скрюченные обрубки червей. Покопавшись среди дзинькающего стекла, Щербатый выуживает наполовину полную емкость. Потом, с головой нырнув в холодильник, выставляет на стол обкромсанную вареную колбасу, банку соленых огурцов, краюху ржаного хлеба.

– Извини, Щербатый, я за рулем. Мне бы чаю горяченького.

– «Если любит рюмочку, пусть не будет пьяница. А не любит рюмочки – больше мне останется», – нараспев, как обычно, декламирует поэт, ставя на плиту чайник.

– Клево сказано, – притворно восхищаюсь я, полагая, что это его вирши.

– Роберт Бернс, – веско говорит он, – шотландский поэт восемнадцатого века.

– Однако, забористые стишата сочиняли в восемнадцатом веке.

– Да, умели, – соглашается он, мучая пальцы. – Бернс тридцать семь лет на свете прожил или того меньше. Столько же Пушкин, Маяковский и Рембо. Есенин – тридцать. Лермонтов – тот вообще двадцать шесть. А мне в декабре тридцать семь стукнуло. Жив, как видишь. Такие-то дела.

Щербатый наливает водку в изрисованную цветочками чашку, пьет, и я вижу, как ходит кадык на его тощей жилистой шее. В свои тридцать семь он такой же нервный, чудной, как в детстве. Хохочет невпопад, запрокидывая, как конь, маленькую головеночку с плоскими сивыми волосами. Только лицо стало другим: красноватое, отечное, будто смазанное. Кстати, щербатым он никогда не был, между передними зубами у него промежуток, делающий его слегка похожим на зайца.

– Почитай что-нибудь свое, – прошу я.

– Нет, – отвечает он резко и даже отшатывается. – Какой я поэт? Когда-то по глупости мечтал оседлать Пегаса, да… Лучше уж чужое.

Читает Щербатый, слегка подвывая, при этом как по волшебству исчезают пришепетывание, суетливость, голос обретает завораживающую напевность. С трудом понимаю, где я: в грязном логове неприкаянного поэта, или ненароком вернулся в детство, или ношусь над землей вроде Демона? В перерывах между декламацией стихов Щербатый смолит дешевые сигареты, прополаскивает горло водочкой и довольно скоро становится невменяемым. Отволакиваю его на кровать и выхожу, защелкнув английский замок.

Пересекаю в «копейке» город – мешанину мрака и света – добираюсь до своей конурки, раздеваюсь и опрокидываюсь на кровать. Часа через два появляется Гаврош и укладывается рядом, положив голову на мое плечо. Она не спрашивает ни о чем, она благодарна за то, что я с ней. И дыхание наше сплетается, как переплелись наши судьбы…