Яна Розова - Юбилей смерти

Слегка опешивший Игорь туповато молчал целую минуту, а затем рассмеялся:

– Вы проверяете меня на вшивость? Целуете, потом гоните, чтобы по моей реакции сделать выводы о моем характере, темпераменте и так далее?

Теперь изумилась она – уставилась на него со смешным выражением детского недоумения.

– Ну и ну… Еще никто об этом не догадывался.

– Круто. А вам не страшно проворачивать такие штуки? Вдруг мужик попадется агрессивный, обидчивый, злобный? Вас не пытались за такое бить?

Ева фыркнула и расхохоталась, закинув голову.

– Бить? Нет, конечно! Это же финальная проверка, после множества предыдущих. К этому моменту я уже знаю, чего ждать от мужика. Но многие обижались, кое-кто пытался денег всучить, а был и такой, что захотел снасильничать. Получил по яйцам.

– А для чего проверки?..

– Ну, как для чего? Хочу понять, стоит ли этого человека делать частью моей Новой жизни. Не спрашивай – долго объяснять. Однако, интересно, что именно ты раскусил мои хитрости, – промурлыкала Ева.

Вдохновленный, он вскочил с кресла и подошел к ней. Она обняла его за шею, прижалась. Вторая горячая волна свалила с ног обоих.

Ночью Янов проснулся от вскрика Евы и основательного пинка по бедру. Оказалось – во сне он сжал ее с такой силой, что разбудил, напугав ее.

– Больно… – прохрипела, тяжело дыша, она. – Я испугалась, что задушишь!

– Прости, прости…

Он сел на кровати, вытер ладонью мокрый лоб. Встал и прошел в ванную, представлявшую собой длинную комнатку с окном. Коричневый тусклый кафель на полу и белые плитки на стенах напоминали о прошлом веке. В углу подмигивала живым огоньком колонка выпуска конца шестидесятых – новьё для этого интерьера.

Янов попытался вспомнить, что ему снилось. Нечто страшное – пропасть, обвал. А он хотел кого-то спасти, вынести, оттащить…

Из-за двери донесся ее голос:

– Игорь, ты как? Тебе не плохо?

– Мне хорошо, ложись! – отозвался он, не исказив правды – сердце билось оптимистично и ровно.

Вернувшись к Еве, склонился над ней и поцеловал.

– Прости, что-то приснилось. Отвык спать в постели красивой женщины.

– Да? – сонно пробормотала она. – Привыкай. Это надолго.

Утром он проснулся рано. Встал и сварил кофе, вернулся в постель, но пока будил Еву, кофе успел остыть. От нее и на самом деле оказалось невероятно трудно оторваться.

Он приходит утром, когда я уже не плачу. Свинцовое отупение душит меня изнутри и снаружи. Мне абсолютно нет дела до прошлого, настоящего и будущего. Такой безысходности не ощущалось даже после смерти мамы.

Он – обычный человек, наверное, лишь немного моложе ее. Маме сейчас исполнилось бы сорок восемь… Нет, пожалуй, мой доктор значительно моложе, только он слишком иссушенный, тусклый, блеклый для своего возраста. Меня осматривает очень внимательно. Долго ощупывает позвоночник, светит в глаза фонариком, заставляет показать язык, убирает со лба спутанные волосы. Наконец, спрашивает о настроении. Неожиданно для себя отвечаю: «Так же, как и у вас». Он делает вид, будто не понял, что я его раскусила: «Значит, с вами все нормально!». Слова он подтверждает негромким смешком, в котором я различаю такой острый вкус горечи, что мне становится стыдно за свою бестактность.

Тут я понимаю, что доктор знает о моей попытке самоубийства. Больше того, он сочувствует мне, что, конечно же, очень странно и непонятно.

Он уходит. Как его зовут? Он не представился или я забыла?..

Вэл не желает посещать меня в больнице. Он пишет записку и передает ее через медсестру – я же не встаю, нога в гипсе, да и сотрясение мозга солидное. Вэл пишет, что хочет развода. Я отвечаю ему через ту же медсестру, что хочу того же.

Машка держит меня за руку, говорит, что я обязана начать радоваться жизни. У меня есть Селена, у меня есть я сама. Рассказывает какие-то мрачные истории про каких-то людей, которые боролись и выживали.

Мне непонятно – зачем? Машка срезается на этом вопросе. Ей-то очевидно: жить надо ради жизни, потому что ты тут. А я все равно не понимаю – зачем?..

Будь у меня силы, я бы спорила. Я бы нашла слова, чтобы убедить всех вокруг в том, что жить следует, только если тебе не больно. Не так больно, как мне. Эта боль, она глубже, чем обида на свекровь, на Вэла. Боль словно бы растет изнутри, и нет ей исхода. Не пережить ее.

Машка гладит меня по голове, слезы из ее глаз скатываются по щекам к подбородку. Она стирает их ладошкой. Уходит.