Игорь Зарубин - Государственный обвинитель

— С ним самым. — Федя закурил, точно выдержав паузу. — В семьдесят девятом, в августе. Он тогда как раз с гор спустился.

— С каких гор? — удивился Коля.

— Ясное дело — с Памира. Он же альпинистом был. Ты его песни вообще слышал?

— А как же? — Коля на секунду задумался и вдруг запел: — «Заходите к нам на огонек! Пела скрипка ласковая так не-ежно!»

— Не, это не Высоцкий! — замахал руками Алик. — Это этот, как его, Розенбаум.

— Ну а что дальше было-то? — Склифосовский толкнул Федю в бок: — С Высоцким.

— А, ну да… — Федя опять немного помолчал, концентрируя на себе внимание приятелей. Сижу я, значит, на этом самом месте… Нет, вон на той лавке. — Он огляделся и ткнул пальцем. — Смотрю, он идет. В бутсах, рюкзачок за спиной, альпеншток в руке. Это кайло такое, по горам лазить. Ну вот. А у меня тогда как раз с собой было. Ну я и, говорю: «Володь, не желаете со мной по стекляшечке? Чисто из уважения». «А почему бы и нет?» — говорит он. Сел, мы с ним, значит, опорожнили по стаканчику. Он мужик свой, пить умеет. То да се, за жизнь поговорили, еще по стакашке выпили. Тут он гитару достает, у него с собой гитара была, и говорит: «Федя, друг, послушай, какую я недавно песню сочинил». И давай: «Если друг оказался вдруг…»

— А у него что, гитара была? — удивился Склифосовский. — В горах?

— Ну ты даешь! — Федя покачал головой. — Он же ее всегда с собой носил. Скажи, Серега.

Серега кивнул.

— Это же я ему про Серегу рассказал, что он кивает все время. — Федя толкнул другана в бок. — Слышь, Серый, это он про тебя сочинил.

Склифосовский в этот момент готов был плакать и смеяться от счастья. Впрочем, он и так уже плакал, размазывая по щекам обильные сивушные слезы. Это ж надо, сидеть вот так просто с такими людьми… Да ему сам Высоцкий пел под гитару свои песни. На какое-то мгновение даже показалось, что он видит, как там, вдалеке, лавируя между прохожими, своей пружинящей походочкой идет сам бард. Загорелый, веселый, с гитарой за спиной и умной улыбкой на лице. Идет и смотрит прямо на него, Склифосовского, как будто хочет сказать: «Ну, чего же ты, Склифосовский? Будь мужчиной. Хватит тебе прятаться по чердакам, как крыса. Разве ты хочешь прожить крысой всю оставшуюся жизнь? Или ты не помнишь мою песню про баобаб?»

— Помню! — Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать — правда, не получилось. — Не хочу, как крыса!

— Эй, ты чё? — Федя заглянул ему в глаза: — Тебе налить?

Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Налей!

Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.

— А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! — заявил во всеуслышание Коля. — Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКе…

— Ребята, — вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, — а я — убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.

— Давно? — спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.

— Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.

— Ну и чё теперь делать будешь? — поинтересовался Коля.

— Вы мне не верите? — Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.

— Ну почему? — Алик пожал плечами. — Верим.

— Нет, вы мне не верите! — Склифосовский вдруг вскочил. — Вы думаете, что я лгу?

Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».

— Да ладно тебе, сядь. — Алик ухватил его за ругав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.

— Нет, я не сяду! — разошелся он. — И не смейте мне говорить, что я лгун!

— Тебе никто и не говорит. — Мужики переглянулись.

— Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! — Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. — И я всем тут заявляю: я — подлый убийца!

Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.

— И не смейте надо мной смеяться! — уже вовсю бушевал он. — Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.

Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.

— Эй, ты куда?! — крикнул ему вдогонку Федя.

— Я иду сдаваться! — заявил Склифосовский. — А вы можете оставаться в своем неверии!