Оксана Обухова - Пристрелите загнанную лошадь

— Обязательно. Только сначала отсиди.

Каждому заключенному нужна жена хотя бы по переписке. Тогда сидение обретает конечную цель и благородную направленность. Нельзя отказывать в милости падшим, убогим и больным. Меня всегда умиляла сцена из «Женитьбы Бальзаминова», когда две чистые бабки с тазами пихали бублики в руки, протянутые сквозь решетки. У матушки Сережи Бальзаминова была специально припасена связка свежих бубликов — да не оскудеет рука дающего.

Кирилл с трудом выпрямился и потер поясницу:

— Пол царства за постель.

— Спина болит?

— Ноет, — признался и пошутил, — никогда не сидел столько в скрюченной позе на пивном ящике.

— В принципе, после двенадцати я могу закрыть палатку.

— В самом деле? — оживился Туполев. — Можешь?

— Могу. Когда нас переселили с проспекта в глубь двора, ночной торговли почти нет. Раньше машины останавливались, жители из квартала напротив добегали. А сейчас все ходят на параллельную улицу к трамвайной остановке.

— Ну и?

— Мне надо позвонить своему хозяину. Сколько времени? — Я отодвинула Кирилла и посмотрела на будильник за его спиной. — Пять минут двенадцатого. Еще не поздно…

— Дать сотовый?

— Давай. У меня на счету десять центов.

Дозвонившись до Ибрагима Аслановича, я наврала ему, что плохо себя чувствую и пообещала — завтра в восемь утра, до прихода Земфиры на смену, буду на месте. И поскольку я редко пользовалась подобной возможностью, наш дорогой Душман дал лишь одно напутствие:

— Деньги в кассе не оставляй!

— Конечно, Ибрагим Асланович. Спокойной ночи. — Я вернула телефон Кириллу и улыбнулась: — После двенадцати приглашаю вас к себе в гости.

В 1913 году, о чем говорил вензель над входом в магазин, купец Иван Артемьевич Колабанов выстроил каменный дом в центре губернского города. Нижний этаж был отдан под лавку «Скобяные и колониальные товары», верхний обустроили для проживания многочисленного купеческого семейства.

До 1918 года жили Колабановы, не тужили. Революции проходили для губернского города не заметно. Пьяные матросы не шныряли по улицам, прохожих не стращали, рабочие сидели себе тихонечко по фабрикам, почитывали столичные листовки и неспешно привыкали к новому положению гегемонов — вникали в руководящую роль пролетариата в союзе классов, социальных слоев и групп.

К 1919 году вникли. И пошли интересоваться — чего ж так плохо им живется, а купцу Колабанову хорошо? А?

Иван Артемьевич дожидаться повторения вопроса не стал. Умный был. Собрал тихонечко чемоданы, поклонился могилам предков и уехал в Канаду. Как говорилось выше, дюже умный был купчина. На Париж с кафешантанами и таксистами из князьев, на вольный Харбин, не польстился.

Несколько лет назад из Канады в Россию приезжали два купеческих потомка. Любовались пенатами, вроде как, вздыхали, но не слишком и удивлялись запущенности родового гнезда — по семейным преданиям, дед уверял домочадцев, что каменный дом простоит без капитального ремонта лет триста.

В 1919 году, после скоропостижного отъезда купечества за рубеж, на второй этаж колабановского дома стали потихоньку проникать коммунары. Первой просочилась маргинальная прослойка в виде дворника и кухаркиного сына, дальше пошло поехало — «уплотнялись» товарищи до беспредела. Разделили анфиладу перегородками, в больших комнатах с высокими окнами воевали из-за печей, огромная кухня и уютный санузел устроили всех в порядке очереди.

В 1920 году вензель, возвещающий о возрасте дома, закрыли кумачовым транспарантом — «Первая Красная Коммуна им. Льва Давыдовича Троцкого» — сокращенно «Перкракоимльдотроцк».

Косноязычный пролетариат с сокращением не согласился и окрестил жильцов колабановского дома просто — троцкисты.

После разоблачений прозвучавших на 15 съезде ВКП(б) прозвище «троцкисты» зазвучало вызывающе смело. Кое-кого из коммунаров привлекли к ответственности на десять лет без права переписки, кое-кого таки поставили к стенке, жильцы дома менялись, уплотнялись и переселялись. Неизменным оставалось только прозвище — троцкисты. Память у российского народа всегда была избирательно хорошей.

Нынче «троцкистами» могли себя назвать всего лишь двенадцать человек. По воспоминаниям аборигенов в лучшие годы гонимого анти-партийного блока по Краснокоммунарской улице насчитывалось до двадцати восьми троцкистов. Спроси меня сейчас, убей, не отвечу, где эти члены ели, спали и жили. На мой взгляд, двенадцать человек — максимум, который способны выдержать бывшие купеческие апартаменты. И так, пописать в очередь стоим.