Валерий Барабашов - Крестная мать

Митя прижал ее к груди, потом тут же выхватил из кармана деньги, подал:

— На! Как договаривались. Без обмана.

Аленка кивнула, сунула деньги за пазуху. Оглянулась вокруг.

— Ну, скорее, что ли, барин! А то увидют.

Саня-Митя однако не торопился.

— Ты погоди, чего так спешить? — И взял Аленку за грудь.

Она хлопнула его по руке, погрозила пальцем.

— Никак нельзя, барин. Делайте свое дело и побыстрее. А то увидют.

— Да кто тут увидит, что ты?! Кто сюда теперь придет?.. Ты вот что… ты бы сняла юбку.

Марийка-Аленка замахала руками:

— Ой, что вы, барин! Как можно… хи-хи… голой. Не в бане.

— Я знаю, ты меня стесняешься, — и сам Митя-Саня стал раздеваться.

Аленка закрыла лицо руками, а потом вдруг шагнула к Мите, обняла. Зашептала громко, горячо:

— Ну хоть и так, барин. Хорошо. Только не надо тут, с краю. В шалаше, вон, темно, айда… — И увлекла его за собой.

Четыре синих и желтых «юпитера» проливали с двух сторон на сцену неестественный, мертвый свет. В этом свете, в глубине шалаша, копошились два обнаженных уже молодых тела. Движений было много, актеры вели эротическую сцену не спеша, как им и было велено — зритель должен был насладиться видом жарких объятий, звуками смачных поцелуев, охами и стонами, касаниями женской груди и бедер, различными позами… Круг на сцене между тем медленно поворачивался, шалаш выплывал из глубины сада, приближался к зрителям, давая им возможность получше рассмотреть, как бы — поучаствовать в том, что происходило на подмостках. А там дело шло, кажется, к самому что ни на есть натуральному половому акту. Света на сцене как-то незаметно прибавилось, зажглась еще пара «юпитеров», сильные лучи мягко, но продуманно, со смыслом, выхватывали из темноты шалаша то согнутые ноги Марийки-Аленки, то взмокшую от пота спину Сани-Мити, его мощно работающий торс, то руки, которые сплелись в согласии, то растерянные, обезумевшие глаза…

Марийка наконец поняла, что сейчас может произойти, чего Саня добивается. Конечно же, у него зашел ум за разум, это все вино наделало, коньяк, он сказал, что немного выпил… а теперь, вот, потерял голову. Она билась под его откровенным напором, в страхе извивалась под его сильным, хорошо сложенным телом, царапалась, вырывалась.

— Саня, ты с ума сошел, что ты делаешь?! — вне себя шептала Марийка, пытаясь незаметно для зрителей столкнуть Зайцева с себя. — Идиот! Опомнись!

Но освободиться от крепких объятий Зайцева было не так-то просто, Марийке никак не удавалось. К тому же она ни на секунду не забывала о роли, о том, что спектакль продолжается, что Аленка должна вести себя по роли естественным образом. И — борясь со всем миром, навалившимся на нее, со слезами в голосе, на пределе отчаяния — Марийка выкрикивала первое, что ей пришло в голову:

— Барин!.. Ну что вы делаете, барин?! Как можно?! Увидют же!

В зале эти вскрики вызвали смех — контрастней и глупее фразы в такой момент не придумаешь: сама же пришла, подзаработать, а теперь… Но утопающий хватается за соломинку, это известно, кричи что хочешь.

Марийка тонула — окончательно шла на дно ее репутация, маралось ее имя, зачеркивалось человеческое достоинство. На глазах у всего честного народа ее откровенно, по-скотски, насиловали, и она ничего не могла с этим поделать! Как объяснишь зрителям, журналистам, всем, кто видел сейчас ее позор, что такого в пьесе и на репетициях не было, что Зайцев, судя по всему, потерял над собой контроль, забыл, где находится, вообще переступил грани дозволенного. И он еще ответит за это, подонок…

— Я женюсь на тебе, Аленка! — продолжал свое Саня-Митя. — Увезу в Москву, ты будешь учиться, станешь образованной, как Катя… Мы будем счастливы с тобой, вот увидишь! Я люблю тебя.

— Барин! — стонала в отчаянии Марийка. — Митрий Палыч! Опомнитеся! На нас смотрют!

Она извивалась всем телом, стараясь во что бы то ни стало ускользнуть от бесстыдного, буравящего ее живот фаллоса партнера, кусая ему в кровь плечи и руки, откровенно уже отбиваясь от Сани и его притязаний, с леденящим душу страхом чувствуя, как горячее мужское семя заливает ее бедра…

Света на сцене еще прибавилось, все теперь в зале отчетливо, до деталей видели, что произошло в шалаше, чем все закончилось.

Зрители вскочили — кто в шоке, а кто в неописуемом восторге. Вот это спектакль! Вот это авангард! Вот это тюзовцы! Куда там до них местной драме и тем более оперному! Не каждый столичный театр на такое решится.

После всего случившегося, Марийка какое-то время находилась в прострации. Лежала, раскинувшись на грубой соломенной подстилке, водила головой туда-сюда, плакала. Потом машинальным движением схватила юбку, прикрылась. Руки ее тряслись.