Валерий Барабашов - Крестная мать

Михаил Анатольевич, найдя обоих в глубине сцены, уже одетых в соответствующие костюмы и загримированных, по-отечески обнял за плечи:

— Ну, дорогие мои, на вас вся надежда. Не теряйтесь ни при каких обстоятельствах, понятно? Какая бы заминка ни случилась — играйте до конца. Я понимаю: премьера, вы волнуетесь, да и я волнуюсь не меньше, поверьте. Такой смелый спектакль мы нынче зрителям преподнесем!.. Я сам полночи не спал, честное слово! Никогда такого не было.

Он внимательными и заботливыми глазами окинул лица актеров, их костюмы, поправил на Сане-Мите ворот рубахи. Предложил вдруг:

— Давайте для храбрости граммов по сто коньячку, а, ребята? У меня в кабинете есть «Белый аист».

— Ну что вы, Михаил Анатольевич! — бурно запротестовала Марийка. Саня же пошел на компромисс:

— Перед вторым действием бы, а, Марийка? Сама понимаешь, в сцене «В шалаше» мы должны чувствовать себя раскованно. Как-никак раздеваться придется.

— Нет-нёт! — по-прежнему бурно отказывалась, махала руками Марийка. — Ты как хочешь, Саня, а я — ни грамма! Да и в шалаше полумрак, ничего там видно не будет…

Давали уже третий звонок, и Захарьян, сказав: «Хорошо-хорошо, смотрите сами», — ушел, выразительно глянув на Зайцева: мол, действуй, как договорились, понял?

Первое действие спектакля прошло с большим подъемом. Катя в роли своей тезки по пьесе чувствовала себя уверенно. Она, казалось, забыла, что идет спектакль, что она на сцене, что на нее смотрят триста с лишним человек. Катя хорошо, видно, усвоила то, что говорил ей на репетициях Захарьян и литературный прототип режиссера: «…поменьше читки. Не играй, а переживай…» Михаил Анатольевич добивался от нее (как, впрочем, и от других актеров) полной внутренней свободы, и Катя, кажется, достигла этого состояния, вполне чувствовала эту свободу. К тому же ей нравился партнер. Саня волновал ее как мужчина, и она только ему, Сане (а не Мите), говорила с откровенностью и плохо скрытой чувственностью сценический все же текст:

— …Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала так хорошо только для тебя одного?!

Она жарко обнимала Саню-Митю, целовала его вполне натурально, взасос, прижималась к нему всем телом. Потом, виляя бедрами, ходила по сцене, коварно допрашивала:

— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему, во мне все так дурно? И чего ты, наконец, хочешь от меня?

Всем поведением, репликами, жестами Катя на глазах у зрителей распаляла в Сане-Мите откровенную похоть, дразнила его, и все в зале видели, чего именно хочет Митя, а больше — сама Катя. С невинной покорностью она позволяла Мите расстегивать кофточку, целовать грудь, бесстыдно приглашая его смотреть на себя, и Митя едва не падал в обморок, а вместе с ним и половина зрительного зала. Наконец любовная игра завершилась у железной старомодной кровати с гнутыми спинками и сверкающими никелированными шарами, где изнемогающая Катя томно и обессиленно забрасывала голые руки на плечи Сани-Мити и на весь зал потрясающе правдоподобно, страстно произносила:

— Ну, целуй же меня! Целуй!

И, прижимаясь, шептала в самое ухо Зайцеву: «Ой, Санечка, довел ты меня, я вся мокрая…»

Потом, после бурных и вполне еще пристойных ласк, горько, со смешком, сообщала залу:

— Ой, любишь ты только мое тело, Митя, а не душу. Я это знаю.

Саня-Митя горячо отвечал ей, что это не так, что он любит ее всю, как она есть, и Катя настырно добивалась конкретного ответа — за что именно? Он пытался формулировать ответы, старался говорить искренно, убежденно, но ему почему-то не верили — ни сама Катя, ни зрители.

Потом (по пьесе) Катя засобиралась ехать на юг. Митя помогал ей паковать чемоданы, грустно смотрел на свою пассию, использовал каждый момент, чтобы прикоснуться к ней, обнять, и, наверное, и в этот раз у них дошло бы до откровенных ласк, но мешала мать Кати — она была здесь же, в комнате, смотрела на Митю со все понимающей материнской улыбкой. На прощание она сказала Мите:

— Ах, милый! Живите-ка смеясь!

На этом, на отъезде Кати и ее матери в Крым, и завершалось первое действие спектакля.

Зрительный зал гудел, как растревоженный улей. Все были приятно удивлены — вот это спектакль! Вот это широта и современность взглядов режиссера-постановщика! Какая смелость! Какая раскованность! Ай да тюзовцы!

В антракте почти никто не поднялся с места — спектакль захватил новизной и откровенностью, зрители прямо в рядах стали обсуждать постановку, игру актеров, костюмы и декорации. Многие из присутствующих читали эту вещь Бунина, интуитивно чувствовали, что режиссер не остановится в своих устремлениях на достигнутом, пойдет дальше. Но — в каком направлении и в каких пределах? Как решены на сцене пикантные подробности литературного произведения?