Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Добравшись до родной улицы, Серега ощутил необычность ее вида. Вроде все было как всегда, но чего-то не было. Долго приглядывался и понял — все дело в Галькином доме. Обычно там уже светились окна, слышался громкий хохот или ругань хозяйки, то и дело хлопала калитка. Теперь на калитке висел замок, на двери — тоже и, кроме того, серые бумажки с печатями. На лавочке у калитки тосковал Гоша. Он сидел как-то скорчившись, подперев голову ладонями, и бормотал что-то.

— Серый! — обрадовался он. — А я уж совсем… Не пил, веришь ли? Совсем! Стихи вот сочиняю. И получается. Даже без матюков. Только записать надо, а то забуду. У тебя бумага есть? Ну пошли…

Получив листок, Гоша стал выводить на нем каракули. Потом, откашлявшись, начал:

— Называется «Про запас». Кхе м:

— Хорошо, — сказал Серега, — отнеси в нашу районку, может, напечатают?

— Они там все долбо… — матернулся Гоша, — ни… не понимают. У них сейчас один Пастернак на уме да Ахматова. Думают, кроме них, великих, некому писать… А меня — гонят. Даже милицию вызывали…

— Ну уж…

— Чего «уж»! Сказал я там редактору пару теплых, а он меня рецидивистом обозвал. Хотел в рыло — ну и получил. Ну, скрутили, насовали и — в КПЗ. Дежурный пожалел, выпустил, а то б схлопотал. Эх, жалко, у нас пулеметов не продают!

— Ничего себе! — удивился Серега. — Зачем он тебе?

— Да понадобится скоро, чувствую… Ну ладно, не буду больше здесь сидеть, а то, чувствую, сорвусь… У тебя где-то водка есть или КВН. Ну, пока.

И Гоша ушел, напевая: «Гремя броней, сверкая блеском стали…»

После этого настала пустота.

Мир остался таким, каким он был. Не изменилось и то, что окружало Серегу, — комната старого родительского дома. Смотрели на него со стены мать и отец, молодые, счастливые, веселые — из сорок пятого, с победным блеском в глазах и какой-то легкой, видимо, приятной усталостью в облике. Да, они сделали главное, тяжкое, но славное дело и еще кучу таких дел, которые Серегиным ровесникам даже не снились.

В общем, нынешним сорокалетним не довелось похлебать того, что хлебнули те, кто был постарше. Им досталось счастливое, безвоенное детство. Пусть не шибко изобильное, но уже и не голодное. Они стали первым поколением, с детства смотревшим телевизор, при них магнитофон, холодильник, стиральная машина — уже не предметы роскоши, а вполне обычные вещи. При них стали летать в космос и ездить в другие страны. Как бы там сейчас ни говорили, но прогресс-то был, и его биде-ли все, даже те, которые теперь утверждают, что он отсутствовал… А сейчас, когда взялись вроде бы улучшать, становилось все хуже и хуже. Что там нарастало, что менялось, что тормозило — можно объяснять долго. Но впервые на протяжении Серегиной жизни у него появился страх перед Завтра. Нет, за себя он не боялся. Семьи тоже не было, родных — одна Зинка на Камчатке. Да и той как бы не было — ни писем, ни телеграмм. Даже открытки не прислала. Только и увиделись, что у матери на похоронах.

Серега и не знал, чего он боялся больше. То ли того, что держава, стальная, могучая, от Балтики до Тихого океана, начнет таять, как весенний лед. То ли того, что вместо плодоносящих всходов полезли ядовитые сорняки, которые готовы высосать из жирной почвы все, что есть питательного, и пустить по ветру свои сорные семена. То ли того, что вместо прополки, сорняки обильно удобряют…

И еще одного он боялся: увидеть, как с кремлевского флагштока угасающим пламенем оседает красный флаг. В партии он никогда не был, но красный флаг считал своим, а трехцветный — вражеским. А сейчас солидные холеные интеллигенты и веселые разбитные мальчики с телеэкранов запросто говорили о том, что не худо бы и сменить флаг на трехцветный или андреевский. Так, между делом, будто речь шла о смене вывески над лавочкой, галстука или юбки-макси на юбку-мини. Если вместо флагов с серпом, молотом и звездочкой над Киевом подымется жовто-блакитный, над Минском — бело-красно-белый, над Ригой — красно-бело-красный, а над остальными столицами — еще какие-нибудь, то жить еще можно. Такое уже было в 1918 и 1941, но над Москвой знамя оставалось красным. Даже если оно реяло незримо, так, как тогда, когда его убирали, чтобы не демаскировать Кремль. Сейчас оно еще там, развевается, полощется, бьется на ветру. Сколько людей отдало флагу свою кровь! И отец, и мать, и без вести пропавший на гражданской войне дед, и убитый на финской другой дед, и еще чья-то родня. И от веры в это знамя не отказывались под пытками, не отказывались перед разверстой пастью паровозной топки, перед виселицей, под пулеметами и бомбами… Не отказывались, голодая, недосыпая, сидя ни за что ни про что в мерзлых бараках. А теперь от вкрадчивых, велеречивых, бархатных голосков и подголосков — откажемся? И с чем жить? Со старым Христом, зовущим к смирению и покорности, любви к врагу, который, увы, никогда в Христа не веровал, а лишь, лицемеря, талдычил древние истины. А может, на Иегову переключиться или на Аллаха? Или самоусовершенствоваться, созерцая пуп и дожидаясь Нирваны?! Или вернуться еще подальше, к языческим богам?