Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— Война будет? Мам, война будет? — спрашивал тогда Серега, чувствуя, что и мать, и отец явно встревожены. — Вы на войну пойдете?

— Посмотрим, — ответил отец, — пока не звали…

— Пойдем, — проговорила мать, — вас с Зинкой — в детдом, а сами — на фронт.

Даже сейчас, через столько лет, Серега был готов поклясться, что она не шутила. Матери ведь тогда было еще далеко до сорока. Кто знает, может быть, ей уже виделись в перекрестье прицела пятнистые комбинезоны американцев?

— А они в нас атомную бомбу не бросят? — спросил Серега.

— Могут, — вздохнул отец. — Эх, да если бы война была такая, как прошлая…

— Ничего, — твердо сказала мать, — поди вон, долети еще до нас… Один вон сунулся, разведал… Жалко, что он на меня не свалился! Мужики ему добрые попались, даже по мордам, небось, не набили.

— Набили, — произнес уверенно отец, — чего ж, в газете писать будут, что ли?

— Судить, небось, будут. Как ты думаешь, расстреляют?

— Шпиона положено… Если не расскажет все, что попросят.

Тогда же, на следующий день, бабка Кузьминишна, а также еще несколько старух побежали за солью и спичками. По прошлой войне знали — главный дефицит!

Потом все улеглось помаленьку. Правда, Никита Сергеевич Хрущев тогда разок обмолвился: сказал, что ежели с американских баз и дальше будут к нам залетать американские самолеты, то мы ударим по этим базам. Теперь об этом забыли почти все, а вот Серега хорошо помнит. Прошло всего два месяца после истории с У-2, и произошел тот случай, которого Серега тайно боялся: на Севере, у Святош Носа, советский летчик, капитан Поляков, сбил еще один американский самолет РБ-47, причем четыре американца погибли. Странно, но таких ахов и охов, как в первый раз, эта не вызвало, даже за солью никто не побежал. И днем Сереге не было страшно. Все были вроде бы ничем не обеспокоены, занимались своими делами и даже не вспоминали о тон обмолвке первого секретаря. Только Серега вспоминал и думал: «Неужели вот сейчас, ночью, может все начаться? А вдруг вот сейчас Хрущев отдаст приказ, и полетят наши на Америку… И начнется!» И все пойдет без него, потому что сам он, Серега, маленький, на фронт его не возьмут, и будет он отсиживаться в каком-нибудь бомбоубежище с Зинкой, а мать и отец уйдут и опять будут воевать…

Еще раз подобный страх напал на Серегу два года спустя, в октябре шестьдесят второго, когда по радио прозвучало: «…Будет передано важное правительственное заявление..„» Голос Левитана, должно быть, звучал так же, как в сорок первом, потому что мать скрипнула зубами и выдавила:

— Ну все…

Они тогда опять сидели на кухне и дожидались назначенного часа. Никто ничего не решался сказать, даже мать, потому что уж очень страшная была тишина. Не только у них в доме, но и в городе, наверное. А может, это так представлялось Сереге. И тогда, когда слова «война» не услышали, а узнали, что Хрущев готов убрать с Кубы ракеты, облегчения не наступило. Мать и отец выгнали ребят на улицу, а сами долго и азартно ругались. Судя по тому, что сохранилось в Серегиной памяти, мать считала, что Никита — предатель, а отец — что он поступил разумно. Сейчас, когда он уже кое-что знал о тогдашних делах, ему казалось странным, что мать, именно мать, оказалась такой непримиримой.

Еще год миновал, и был убит Джон Кеннеди. Отчего-то у нас очень жалели этого молодого американского президента. Отец тоже жалел, и Зинка с Серегой, а мать только хмыкнула и сказала:

— Получил-таки за прошлогоднее… Наш брат, снайпер, долбанул.

В шестьдесят четвертом, летом, американцы впервые бомбили Вьетнам, ДРВ, как тогда называли его северную часть. Это была, как казалось Сереге, уже совсем настоящая война. Но и в этот раз все обошлось, по крайней мере, для СССР. Американцы бомбили, вьетнамцы отбивались, в газетах изо дня в день печатали все возрастающее число сбитых самолетов. И Серега привык, что воюют где-то там, а нас, судя по всему, трогать не собираются. Кроме того, он стал старше, взрослее, стал выше отца ростом и был готов, если надо, сам броситься в бой. Его. поколению в небольшой своей части пришлось услышать и разрывы, и свист пуль. Гоша, например, в Чехословакии кое-что пережил. Видел Серега и ребят с китайской границы. Самому ему служба, как уже поминали, дорого не досталась. Просто надел форму, а как рисовал, так и продолжал рисовать. Правда не то, что хотел, а то, что требовалось, и не как хотел, а как надо, но ему это особенно не мешало.

Но вот сейчас, когда прошло уже почти двадцать лет с тех пор, как Серега отслужил, и прошла неделя после перестрелки на шоссе, пришел этот детский, неизъяснимый страх перед… неизвестно чем. Бомбы Серега уже не боялся. Он вообще уже не боялся смерти. Никакой — ни мгновенной, ни затяжной и мучительной. Чуть-чуть хотелось успеть доделать «Мечту» — и все. А страх был, да такой, что била дрожь и липкий холодный пот мокрил тело. Не было ни кошмарного сна, ни каких-либо других устрашающих причин, а страх был. Страшно было даже вылезти из-под одеяла и зажечь свет. Возможно, это тоже осталось с детства. Когда-то, еще задолго до У-2 и Карибского кризиса, мать, желая, чтобы Серега не мешал им с отцом ночью, напугала его: