Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— А как тебе это? — спросил Серега.

— Ничего, но много не возьмешь. Розенфельд говорит, что тут очень многое от «Памяти», а он ее не любит. — Клингельман сказал, что это слишком русская картина, а Мацуяма вообще ничего не понял.

— Сам-то ты как на нее смотришь?

— Белиберда, хотя и с претензией. У мальчика была богатая фантазия, он с детства увлекался историей, атрибутикой, видишь, гак любовно прописал все автоматы, пулеметы, ордена. Есть оригинальность — вон, смотри: идет маршал Жуков с фашистскими знаменами под мышкой. Или Петр I в роли бригадира грузчиков. Хорошо схвачено, где Екатерину II в клетке везут вместо Пугачева, а он в это время брауншвейгской фамилии помогает. Есть что-то, есть. Но слишком все хаотично, бессистемно, чувствуется, что сам плохо понимал, что перед собой ставит. Вот и свихнулся.

— Разве?

— Знаешь, когда юноша в девятнадцать лет, здоровый, красивый, любимый девушками и друзьями, при хороших, обеспеченных родителях и блестящей одаренности кончает самоубийством — это псих! Мать его считает, что он испугался того, будто не сможет, никогда не сможет сделать картину лучшей этой. Он писал ее целый год. Родители сделали ему какую-то справку, освобождающую от армии, он учился в нашей с тобой бывшей альма-матер. А потом вдруг — снотворное…

— Странно… — вздохнул Серега и спустился в фойе.

По фойе расхаживали те, кто уже насмотрелся, делились впечатлениями. Между ними сновали «береты» с дыроколами, собирали карточки с просечками. Подошли к Сереге. Он проколол № 35 «Красное яблоко» и № 24 Н.И.Иванова, называвшуюся «Исход». Потом, подумав, что от недостатка скромности не умрет, пробил № 92 — «Истину».

«Береты» вежливо забрали карточку. Серега вышел во двор и закурил, солнышко по-летнему грело спину, было тепло, но его отчего-то била дрожь. Вроде бы с тем, что «Истина» уйдет на Запад, он смирился. В конце концов, страна валюту получит. Но почему же так тошно? Конечно, дело в этом Иванове. Серега не травил его, он сам себя порешил. Но почему лезет в голову фамилия Сальери? От зависти?! Оттого, что Серега в сорок лет не добрался до того, что уловил чутьем этот недоучившийся парнишка? Или он добрался? Да, Серега добрался, он пару раз задумывал что-то похожее… Но рука не поднималась, боялся… Себя боялся! А этот рискнул, сделал и погиб… Вот откуда сальериева зависть!

— Будем обедать? — спросил Розенфельд. — Приглашаю вас в буфет. Он за валюту, но я угощаю! Попробуйте, как прекрасно быть в Союзе иностранцем! А то, может, махнете к нам? Арендую вам мастерскую, сделаю хорошие заказы через приятелей. Потом станете на ноги — рассчитаетесь. А?

— Вербуете? — хмыкнул Серега.

— Точно! Прямо-таки жажду утянуть вас в лапы капитала. Сопьетесь ведь.

— Сами-то как уехали?

— Сначала уехал папа. Я с тридцать девятого года. Родители жили в Одессе. В сорок первом пришли немцы и румыны, мы прятались с матерью — она у меня русская, но я уж очень похож на отца. Наверное, знаешь, что тогда было. Отец попал в облаву, думали — погиб. А его отправили в концлагерь, в Австрию. Мы дождались красных, а он — американцев. Он знал, что у нас к репатриантам не очень… Кроме того, папа, кажется, от советской мобилизации тоже прятался. Дело темное. Короче, первое письмо мы получили от него в пятьдесят седьмом, уже когда жили в Москве. Звал к себе в Хайфу, мать не хотела, рвала его письма. Я поступил в университет, занялся физикой, тогда было модно. Стал со временем специалистом по полупроводникам. Защитил диссертацию. Все было нормально, не хуже других. Но в шестьдесят седьмом вдруг чую — не то. Загранкомандировка — мимо. Премия — тоже мимо. Допуск — ниже, чем положено. Потом выясняю — в анкете записано, что у меня отец в Израиле. Выходит — графа. Роста, конечно, никакого, все под откос, попросту выживают. Самое смешное, что я себя и евреем-то не ощущал. Ни иврита, ни идиша я не знал, в синагогу не ходил, мать меня чисто по-русски воспитывала. У меня и фамилия была ее — Антипов. Только вот отчество — Евсеевич — да внешность… Так мало того — к матери стали цепляться. И доцеплялись — инфаркт. Ну, тут я взбесился, подал заявление. Моментально с работы — вон. Взяли грузчиком в магазин, кроме того, квартиру сдавал, копил деньги… Кое-как выпустили. Добрался до отца. Я его и не помнил уже толком. Мне тогда было тридцать один — почти полжизни — и надо все с нуля. Язык учил, английский и иврит. Хорошо хоть нашел место в одной фирме. Только-только три года прошло — война. Мы на арабов напали или они на нас — не знаю, дело темное. Только меня тут же в армию. У них там в мирное время часто сборы, меня на радиста подготовили, так что я уже точно знал, куда иду. Жив остался, но страху натерпелся на всю жизнь. А главное, неприятно было, когда бомбили. Не потому, что страшно, а потому, что бомбят МИГ или СУ, машины-то советские, и бомбы на них советские и ракеты. Только что знаки египетские. Так или иначе, я после этой октябрьской заварухи решил уехать. Благо у меня уже было двойное гражданство. Заключил контракт с «Интернейшнл инжиниринг», очень неплохо. От отца осталось наследство, чуть больше — от его тетки, вошел в дело. Теперь вот здесь снова — представляю фирму. Там дом, здесь мне тоже квартиру выдали. Где-то раз в три месяца ездим домой, в Штаты. Довольны.