Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Сложнейшее по исполнению многофигурное полотно чем-то напоминало «Вечную Россию» Глазунова, но Иванов не подражал мэтру, а скорее, пародировал его. Толпы людей в костюмах разных эпох не смотрели на зрителя, а как бы проходили мимо него понурые, усталые, злые, словно солдаты 41-го. В толпе мелькали какие-то экипажи, тарантасы, броневики, танки, тачанки, «Жигули», «Победы», «Чайки», «Эмки», «Зисы», «Зилы». Катили на катках петровский ботик и крейсер «Аврора», репинские бурлаки тянули лямкой огромный лафет с «Энергией» и «Бураном». Суворов на коне подгонял, нахмурившись, колонну из Т-34, ленинского броневика и современной БМП. Александр Невский, сидя на броне, держал готовый к бою «Калашников»,а петровский хренадер тащил на плече дегтяревский пулемет. Красногвардейцы несли израненного Багратиона. Большая и пестрая группа женщин толкала тяжелую повозку с железной клеткой, где сидела в цепях Екатерина II. Раненого Чапаева, должно быть, кричавшего: «Пусти, я сам!» — заботливо вели под руки белые офицеры. Сталин в мундире генералиссимуса бережно нес на руках царевича Димитрия. Лев Толстой, в кольчуге и с боевым топором за поясом, брел рядом с Сусаниным, у которого на шее висел ППШ.

Помимо россиян топали в их потоке и другие народы. Какой-то восточный хан, не то Мамай, не то Кончак ехал в кузове полуторки на тюках с хлопком. Пугачев подсаживал в грузовик Анну Леопольдовну с Иоанном Антоновичем. Кавказские горцы во главе с Шамилем вытаскивали из грязи застрявшую «катюшу», а мимо них, буксируемая танком времен Халхин-гола, тарахтела на высоких колесах арба с красными латышскими стрелками. За ними с группой партизан отечественной войны — 1812 или 1941 годов, Серега не понял — шел скромный полковник Брежнев, списанный с полотна Налбандяна. Три петровских труд, ника тащили ящики. Такой жз ящик валялся на земле разбитым, из него вывалились наземь палки с надписью «НКВД СССР». Бенкендорф заботливо укладывал их обратно, а помогал ему Малюта Скуратов. Мартынов, Дантес и Николай I укладывали в цыганскую кибитку связки сочинений Пушкина и Лермонтова. Пушкин же сидел за рулем открытой «Чайки», куда бригада строителей БАМа под руководством Петра I в кожаном фартуке пыталась погрузить токарный станок времен лозунга «Догнать и перегнать». Автокраном управлял Лермонтов. Некрасов крутил ручку «фордзона-путиловца», над которым висел лозунг «Даешь колхоз!», а протопоп Аввакум тащил под мышкой «Капитал» Маркса…

Перечислять все и всех было бесполезно, глаза разбегались, но оставалось одно: жуткое, чудовищное, невероятное надвигалось на всех этих людей, великих и малых, мужчин, женщин и детей. Некоторые испуганно глядели назад, другие сжимали оружие, третьи делали какое-то дело и старались не оборачиваться, не отвлекаться. Что было там, за левым обрезом картины, понять было трудно. Лишь в левом верхнем углу виднелась какая-то чернота, не то туча, не то дым, не то стая воронья. Зловещим был и вид неба — мрачный, багровый тон, тяжелые бурые облака, черные крестики и стрелки улетающих куда-то самолетов.

— Страшновато… — с завистью сказал Серега. — Что же это ему привиделось?

Он сказал вслух, и подошедший откуда-то худой и длинноволосый… с мушкетерской бородкой «спектровец» пояснил:

— Картина предупреждает о возможной гибели всего и о необходимости спасения… Спасение — в Боге, которого Россия забыла, и она идет к нему со всем тем, что имела…

— То есть с танками, оружием, ракетами, станками и телегами?

— И с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым…

— А дела НКВД тоже с собой?

— Надо брать все, ибо Суд Божий — близок. Вот Достоевский ведет за руку цесаревича Алексея, убитого в 1918 году — видите? Он же предупреждал об этом.

— А Сталин несет царевича Димитрия?

— На него пала кровь всех — так уж получилось. Для него это, так сказать, оправдательный документ — не он один убивал в борьбе за власть…

— Это ваше понимание или авторское?

— Я не знаком с автором, — сознался «спектровец».

— А он не приехал сюда? '·

— Нет. И не приедет. Картину нам продала его мать. Парнишка покончил с собой…

— Ужас… — ахнул Серега тихо, но искренне. — Что ж ему не жилось?

— Не знаю. Мать говорила, что он написал записку: «Мне страшно того, что я изобразил. Жить не хочется». Выпил пачку люминала и не проснулся. Жаль! Если бы он продолжал в том же духе…

Подошел Владик. Он был явно доволен.

— Ну ты и заварил кашу! — обратился он к Сереге. — Розенфельд, Клингельман и Мацуяма готовы перегрызть друг другу глотки из-за твоей «Истины». Чую, нагонят цену. Но надо за деревяшку подержаться, тьфу-тьфу-тьфу!