Александр Проханов - Востоковед

Он не плавал, стоял по грудь в воде, не выпуская сумочку. Вылез из бассейна и сидел, глядя, как из дыр в стене валит эвкалиптовый пар.

Под аркой появился банщик, мускулистый и кривоногий, в косынке, в набедренной повязке. Что-то гулко, неразборчиво крикнул Торобову, сделал манящий знак.

Торобов, повинуясь банщику, вернулся в помещение с каменными лавками, и банщик указал ему на лавку. Торобов лег.

Перед его глазами пестрела мозаика и тот темно-зеленый треугольник, который взволновал его своей мерцающей зеленью. Сумка с пистолетом лежала рядом.

Банщик провел рукой вдоль хребта Торобова, вылил на спину какую-то прохладную маслянистую жидкость и стал массировать твердо, гладко, втирая жидкость. Спине становилось горячо. Банщик сильно сдавливал мышцы, перебирал позвонки, как клавиши, мял, нежно гладил, оттягивал кожу, бил ребром ладони, больно щипал. Надел жесткие шершавые рукавицы и оглаживал ребра, лопатки, икры, так что кожа начинала гореть. По телу пробегали легкие электрические разряды, и оно начинало светиться.

Торобов пьянел, забывался, терял телесность. Зеленый кафельный треугольник переливался. И возникло сладкое знание. Там, за зеленым ломтиком кафеля существует вход в иное пространство. И если выломать ломтик, сжаться, уменьшиться, влиться в таинственный ход, то можно исчезнуть из этого мира, скрыться от жестоких зрелищ, от беспощадного вмененного ему поручения, от пистолета, от Фарука Низара, от взорванных в небесах самолетов. Можно превратиться в луч света, в исчезающий звук, в горстку частиц, которые разлетятся по всей Вселенной и станут частью необъятных галактик.

Очнулся, когда банщик вылил ему на спину ведро прохладной воды. Лежал, слушая звук стекавшей воды. Зеленый ломтик кафеля плотно запечатывал вход в иное пространство.

В предбаннике он сидел укутанный в простыню. Пил маленькими глотками сладчайший чай. Чувствовал, как сочится влагой его распаренное тело. Сквозь цветные стекла било алое, зеленое, голубое солнце.

Появился второй служитель, худой, со смоляной бородой, огненными глазами под насупленными иссиня-черными бровями. Приблизился к Торобову:

– Сегодня в четыре часа на рынке в мясном ряду. Приходи, – и исчез, полыхнув жгучим взглядом.

Торобов бродил в окрестностях рынка, дожидаясь назначенного часа. Конспирация, к которой прибегали люди Фарука Низара, обнадеживала, сулила долгожданную встречу. Он избавился от кожаной сумочки, сунул пистолет в нагрудный карман. Мимо по проезжей части, мешая автомобилям, величаво шествовал верблюд, увешанный бубенцами и цветными ленточками. Его вел под уздцы араб в долгополой рубахе, синем платке, который крепился на голове черным шнуром. Верблюд надменно смотрел на толпу, на гудящие автомобили, шевеля пухлыми губами.

Настало время, когда надлежало явиться на рынок. Торобов ступил под его своды, как ступают под грохочущий водопад. Толпа, смуглая, пестрая, гомонящая, двигалась под высокой стеклянной кровлей. Сквозь стекла, как в теплице, светило солнце, освещало горы помидоров, огурцов, капустные кочаны, ворохи зелени. Прилавки, лавочки, витрины, лотки полнились финиками, бананами, апельсинами, лимонами. Торговцы развешивали изюм, сухофрукты, залитые виноградным соком орехи. Люди приценивались, торговались, надкусывали бананы, глотали на пробу ломтики песиков, слизывали с ложечек мед. Кругом все звенело, хрустело, чмокало, смеялось, переругивалось. Играла музыка. Сочилась фруктовая сладость. Пьяно пахло перезрелыми абрикосами. Горько благоухали жареные кофейные зерна.

Торобов двигался в толпе, встречаясь глазами с множеством лиц, мужских и женских, на одно мгновение, чтобы больше их никогда не увидеть. Искал среди них одно-единственное.

В птичьих рядах были развешаны общипанные, голубоватые куры, уронив головы с красными гребнями, сложив крестом чешуйчатые желтые ноги. Другие, неощипанные, лежали на прилавках ворохами, черные, рыжие, пестрые. Продавцы перекладывали их, поднимали за ноги, и у птиц топорщились на шеях перья, отлипали от боков безжизненные крылья. В металлических клетках мерцали глазками живые куры. Когда в клетку просовывалась рука продавца, хватала птицу за ноги и тащила наружу, курица начинала истошно кудахтать, била крыльями, роняя перья и пух.

Торобов шел в птичьих рядах, мимо живых индюков с мясистыми красными подвесками, мимо цесарок с грациозными шеями. Его зазывали, махали перед ним пернатыми птичьими тушками. Он кивал, улыбался, чувствуя на груди пистолет.