Александр Проханов - Востоковед

Торобов сделал по снегу несколько пугливых шагов, как осторожный зверь, пробуя стопами белую непрочную мякоть. Отпечатки вытягивались в вереницу, и он подумал, что, оставляя свои следы, он виден тому, кто смотрит на него из небес. Кто вывел его из дома в сад, собираясь поведать что-то простое и дивное. То, что обещал поведать в детстве, но почему-то пропал из вида, скрывался целую жизнь.

Это предвкушение было чудесным, детским, наивным. Было связано с новогодней елкой, волшебными шарами, стеклянной сверкающей пикой. С детскими сказками, русскими равнинами, где волнистые снега, санный путь, сусальное золото, голоса любимых и близких. И в этих снегах, среди любимых голосов, ему предстоит бесконечная жизнь, в которой он делает теперь на снегу свои первые шаги.

Торобов стоял среди сухих гортензий с высохшими цветами, на которых высились белые колпаки снега. Чувствовал, как что-то приближается, становилось просторней в груди, открывалось пространство для небывалого чувства.

Сойка прилетела из леса и села в березу. Сверкнула ослепительной лазурью крыла. Сидела на ветке, чуткая, пугливая, поглядывая на Торобова острым глазком. Он замер от восхищения, любуясь ее розово-сизой грудкой, сжатыми крыльями, в которых таилась райская лазурь, подобная той, что пламенеет на рублевской Троице, рождает несказанное счастье. Он чувствовал близость сидящей на ветке птицы. Ее маленькое дышащее сердце, горячую жизнь среди прохладных снегов. Мимолетность ее пребывания в березе, драгоценность этих секунд, когда их жизни слились в одну и он, соединившись с птицей, соединился с божественной тайной, ради которой вышел в заснеженный сад. Пугался, что сойка улетит, их жизни распадутся и ему не откроется тайна. Всей своей душевной силой, всей молитвенной волей он удерживал птицу на ветке, продлевал их единство. Но птица начинала взлетать, бросалась в пустоту, распахивая на крыле божественную синеву. Лазурь брызнула ему в сердце, наполнила нестерпимой болью исчезающего счастья. Сойка улетала, роняя с ветки белый комочек снега. А Торобов, обессилев, поскользнулся и падал, приближался лицом к сухим цветам гортензий с колпаками голубоватого снега.

Он падал и в падении услышал, как в кармане полушубка зазвонил телефон. Этот внезапный звук остановил падение. Торобов удержался на ногах, сломав сухой стебель гортензии.

Голос в телефоне был вежлив, холоден:

– Леонид Васильевич, с вами говорит порученец генерал-лейтенанта Строганова. Федор Федорович просит вас приехать.

– Разве Федор Федорович забыл, что я в отставке? – Торобов сжимал в кулаке телефон, из которого раздавался голос, и ему захотелось стиснуть кулак, придушить голос, задавить эти отшлифованные, властные звуки.

– Федор Федорович просит, чтобы вы приехали. – Голос был спокойный, гладкий, как хорошо полированная деталь, работающая в отлаженном механизме. В том, в который прежде был встроен Торобов.

– Почему Федор Федорович обо мне вспомнил?

– Мне неизвестны намерения руководства. Шофер приедет за вами через полтора часа.

Торобов что есть силы сжал в кулаке телефон, но голос успел ускользнуть, оставив после себя затихающий пунктир звуков.

Торобов стоял на снегу, слыша, как дрожит земля. Чугунная крышка, привинченная болтами, сорвала резьбу, сдвинулась с места. Из-под нее била жаркая, ядовитая сила, излетали духи. Танковая колонна шла по горной дороге, и уже горел передовой «Меркава», оператор с кровавым бинтом на лбу вел трубу, наводя «Корнет» на второй выползающий танк, и по всей горе вставали голубые дымы разрывов. Духи, вылетающие из-под чугунной плиты, облекаясь в броню боевых машин, в шелка арабских одежд, в тоскливый крик муэдзинов, – эти духи обступали его. Торобов растерянно стоял на снегу под березой, из которой улетела волшебная сойка.

Через час БМВ с номерами разведки мчала его по дымной Кольцевой. Шофер, думая, что делает пассажиру приятное, включил мелодичную негромкую музыку.

Приемная, где Торобов не был несколько лет, преобразилась. Обрела фешенебельный вид, напоминала салон. Мягкие стулья с гнутыми спинками. Удобный диван с небрежными морщинами кожи. Журнальный столик с кипой иностранных журналов, призванных скрасить ожидание. Просторный стол, уставленный мониторами, селекторами, телефонами. На стене широкая плазма мерцала разноцветными беззвучными изображениями. Несколько посетителей ожидали приема с напряженными спинами, словно не замечали друг друга.