Андрей Воронин - Комбат. Между мертвыми и живыми

Андрей еле успел ощутить страх перед надвигающимся мраком. Комната вначале сжалась и облепила его, как вторая кожа, а потом с тихим уханьем рванула прочь, оставляя за собой черноту. Тело раздулось и лопнуло, смешивая плоть и кровь с полным отсутствием всего, с абсолютным вакуумом.

Только потом он вспомнит, что не видел ни туннеля, ни света в его перспективе, зато было ощущение голодной пасти впереди и ненасытной жадности того, кто эту пасть раскрыл в эту секунду в нескольких местах планеты сразу, — Андрей был не единственным умершим данного момента. Вспомнив же, он с невеселой улыбкой подумает, что это, видимо, оттого, что в итоге смерть оказалась фальшивкой — просто комой, даже не успевшей перейти в ту разновидность кончины, которую медики называют клинической.

Андрей открыл глаза.

Ответ окружающего мира походил на взрыв ядерной бомбы. Вначале был свет, который пробил Андрея и размолотил плоть с душою на перепуганные фотоны. Вслед за вспышкой пришел звук, опрокинувший в предвечный Океан и слонов, и черепаху, и все остальные опоры мироздания. Огромные децибелы топтались по размозженным останкам Андрея звонкими, как оцинкованные ведра, лапами. И наконец — ударная волна, которая все стирает с лица Земли, потом ей уже все равно и она превращается в чьи-то руки, поправляющие одеяло. Свет ограничивается прямоугольником окна, побеленного снизу до половины, а звук — это шелестящий фон помещения плюс далекие моторы автомашин.

Теперь голове очень больно. С нее будто срезали крышку черепа, налили уксусом, вставили кипятильник и флегматичная железяка живо взгрела кислятину до сотни градусов.

— Очухался?

— Кто он?

Нет, только не больница!

Андрею снова стало тепло и хорошо.

Бледный кружок с серебристым ободком — это просто плафон лампы — чирей на белой известковой шкуре потолка.

Андрея все-таки откачали. Теперь будет много всякой всячины вроде бесед с дебиловатыми милицейскими и психиатром, мающимся скукой. И мать будет, а ей в глаза посмотреть можно, только набравшись смелости.

И еще — никуда не пропадет повод для сведения счетов с жизнью. Тот, главный мотив, который и затолкал ему в желудок три десятка таблеток седуксена, из-за чего хочется прямо сейчас разорвать самому себе горло.

Настя никому ничего не скажет. Но и не простит. Господи, да лучше бы натравила на Андрея своего ненормального братца-боксера! Как теперь вообще в одном классе сойтись?!

Возле постели зашуршало, скрипнуло.

Открыв глаза, мальчишка увидел пожилого доктора, кривящегося, как эстет перед лужей блевотины. Сколько их у него было — суицидальных тинейджеров, прежде чем чувство жалости полностью атрофировалось, уступив место чувству долга? Десять? Сто?

Доктор протянул руку и железными пальцами впился Андрею в подбородок. Было больно, вырваться без рук не удалось, а руки оказались зафиксированными где-то на уровне пояса широкими ремнями или просто полотенцами. Ноги тоже были привязаны.

— Ну? И зачем?

— Что? — с трудом выговорил Андрей: мешал не только заплетающийся язык, но и докторские пальцы, как будто вдавившиеся в челюстную кость до второй фаланги.

— Козлов сто! — доктор проговаривал слова совершенно без интонаций, как бы читая вслух самому себе неинтересное письмо от нежелательного знакомого. — Коту нечего делать — он яйца лижет! Вот и ты бы акробатикой занялся, сопляк, тварь малолетняя.

Такое неприятно слышать от врага, отвратительно — от друга. А от врача, возившегося с твоим дохнущим организмом и заставившего его существовать далее, это проклятие до двенадцатого колена, стакан адской смолы, вылитый на душу. Этот ожог не заживет никогда.

Слезы моментально высохли. Потерять бы сознание, но он — достаточно крепкий современный юноша, а не анемичная красотка позапрошлого столетия. Физически, во всяком случае.

— Зачем тогда спасали? — сморозил Андрей несусветную глупость.

Врач резко оттолкнул его голову. Не было бы подушки — было бы сотрясение.

— Гаденыш, — протянул доктор. — Тебе семнадцать лет, ты здоров как слон, дурные вопросы задаешь как раз под стать. Моя б воля — я б тебя.

— Что, не лечили бы? — злорадно улыбнулся пацан.

— Ну как это «не лечил»? Еще как бы лечил! Честнее, чем сейчас. Только потом бы не валандался. Ты бы у меня в сортире, на полу возле очка долечивался, а не в палате. Тогда бы поумнел.

Андрей задохнулся от злости — бессильной, горькой, от ненависти к своей беспомощности и неудачливости. Ни к девушке отнестись нормально не смог, ни руки наложить как следует. И вот теперь. Ответить бы этому гаду!