…Ветлугина положили на широкой лавке рядом с печкой. Старик сидел за столом напротив, беззвучно шевеля губами, то и дело поднимая глаза к распятию, висевшему на стене. На Терцева он не смотрел. Старуха же, напротив, поджав тонкие губы, стояла у окна и сверлила капитана колючим взглядом. Епифанов обошел весь дом, осмотрел хозяйские постройки, слазил на чердак и сеновал. Вернулся, снова кивнул и закинул автомат за плечо:
– Чисто.
Лежавший в забытьи Ветлугин дышал часто-часто. Терцев медленно говорил хозяйке:
– Мы оставим его здесь. Помогите ему. Я командир Красной армии. Я напишу вам записку. Мы скоро вернемся. Пани разумеет?
– Пани говорит по-русски, – почти не размыкая губ, проронила хозяйка с металлическим акцентом. – Только вы не вернетесь, а опять придете.
– Ядвига! – резко одернул жену старик.
– Вам зачтется эта помощь, – как можно мягче проговорил Терцев.
– А мы ни у кого не одалживались! – сверкнула глазами полька.
Она никогда бы не сказала этим двоим, да и никому из посторонних никогда не расскажет, что оба ее сына погибли в сентябре 1939 года. Один – во время контрудара польской армии на Бзуре по наступающему с запада вермахту. Другой – при обороне Львова от наступавшей с востока Красной армии, которая перешла границу и занимала восточные воеводства все в том же сентябре 1939-го. Только разве когда-нибудь паровой каток из империй и всевозможных нарезок государственных образований, который веками прокатывался по этим землям во все стороны, интересовали трагедии простых человеческих судеб? Ни в какие времена никакой власти не было до этого ни малейшего дела. Епифанов внимательно посмотрел на хозяйку. В глазах его читалось отчаянное нежелание обмениваться взаимными упреками, накопившимися со времен занятия ляхами Московского Кремля в Смутное время по сию пору.
– Prosimy o wybaczenie. My nie chcieliśmy cię urazić [9], – тихо проговорил старшина.
– Пан поляк? – с удивлением встрепенулся старик.
Перехватив ставший презрительным от такого предположения взгляд хозяйки на советскую форму, в которую он был одет, Епифанов отрицательно покачал головой:
– Русский я.
Расстегнул пуговицы гимнастерки и, кивнув в сторону тяжело сипевшего на лавке Ветлугина, вытащил православный медный нательный крест на потемневшей тесемке. Держа крест в руках, попросил тихонько:
– Ради Господа нашего Иисуса Христа, помогите ему. Пожалуйста.
Ошарашенный Терцев безмолвно наблюдал разворачивающуюся перед ним сцену. Старик громко вздохнул и только пошамкал губами. На некоторое время установилась полная тишина – даже Ветлугин перестал хрипеть. Капитан машинально глянул в его сторону – вроде дышит. После долгой паузы хозяйка сделала шаг к Терцеву. Спросила, заглядывая в глаза:
– А где твой крест, русский?
К удивлению окружающих, капитан вытащил из нагрудного кармана маленький крестик с неровными краями, вырезанный на фронте из консервной банки. Протянул его на раскрытой ладони:
– Вот.
Несколько секунд все смотрели на ладонь Терцева, широко раскрыв глаза. Затем Епифанов сжал зубы и заиграл желваками. Старик закрыл лицо руками. Хозяйка всплеснула ладонями и свела их на груди. Подошла к мужу, чуть тронула его за плечо, едва слышно проговорив:
– Wojciech, przynieś domową ubrania [10].
С Ветлугина сняли все военное. Переодели в домотканую рубашку и штаны. Положили под голову подушку с вышитой крестиками наволочкой, накрыли разноцветным лоскутным одеялом. С одинаковой брезгливостью хозяйка зашвырнула в горящую печь немецкий мундир и советские промасленные галифе. Никаких записок хозяева не взяли, заверив их на пороге, что сделают для раненого все возможное…
Они пережидали до следующей ночи на прежнем месте, в нескольких километрах от хутора, на котором оставили Ветлугина. Старательно закиданный ветками, танк стоял в густом кустарнике. Разглядеть его можно было разве что с расстояния в несколько шагов. Терцев накануне придирчиво проверял маскировку со всех сторон и остался ею удовлетворен вполне. Дежурили посменно с ручным пулеметом, расположившись на брезенте, застилавшим сверху моторное отделение. Сейчас была очередь Епифанова. Капитан, кое-как вытянувшись, спал в боевом отделении «тридцатьчетверки». До линии фронта оставался последний бросок. Они оба понимали, что это будет самый трудный отрезок их пути. Старшина прислушался – где-то в отдалении периодически раздавалось будто глухое ворчание. Или приглушенные раскаты грома. Там была передовая. Епифанов повернул голову в обратном направлении. Сквозь просветы между деревьями в вечернем мареве поблескивали последние лучи заходящего солнца.
Читать дальше