Андрей Воронин - Пуля всегда права

— В Афгане?

— И там тоже. Он моложе меня лет на девять-десять, почти сразу из Рязани «за речку» попал. Вышел оттуда в числе последних. Потом — Чечня… Парень что надо. Он мне чем-то царского офицера всегда напоминал. Не поручика Ржевского, конечно, а совершенно наоборот. Какого-нибудь… ну, Андрея Болконского там… Храбр невероятно, но солдат своих берег, прикрывал сам при отходе — было дело… Честен… Ну, не до глупости, конечно, но многим его не понять. Слышал я, что пару лет назад работал он инкассатором, и оказалось у него три «лимона» баксов, бесхозных. Никто не знал, где они. Так он их в банк вернул.

Васнецов присвистнул:

— Во дурак… И себе ничего не оставил?

— Ничего, в том-то и дело! Гол как сокол. А со службы его поперли за то, что он одному мудаку с большими звездами оплеуху отвесил.

— За что? — не поверил Васнецов. В его сознании — сознании старшего лейтенанта запаса, отслужившего после автодорожного института свои полтора года командиром взвода, — не укладывалось, как можно отвесить «оплеуху» старшему по званию. Хотя мерзавцев и воров с большими звездами и он повидал предостаточно.

— Видно, было за что, — загадочно ответил начальник охраны. — Старое ворошить… Короче говоря, парень по всем статьям подходит. Дерется великолепно. С бандитами… — Марабдели чуть замялся, — проблем нет.

От его начальника не ускользнула секундная запинка:

— Значит, были проблемы?

— Он их успешно решил, — твердо ответил Арсен Родионович. — Последний раз я его видел полгода назад, он тогда работу подыскивал.

— Так, может, нашел уже?

— Вряд ли, — сказал Марабдели. — Нашему брату не так-то просто устроиться. А такому, как он… Но охранять парнишку — это для него.

— Возможно, возможно… Ну и как зовут твоего «рыцаря без страха и упрека»? — спросил наконец Васнецов.

— Юрий Филатов, — четко ответил бывший подполковник.

С того страшного дня, когда на глазах Юры Филатова погиб Данька Рассказов, прошел почти месяц. Все это время лейтенант Фил, как называли его знакомые, занимался в основном двумя делами: с утра что-нибудь разгружал, а по вечерам пил. Был, правда, в его распорядке относительно трезвый период продолжительностью часа примерно в два, когда он приходил домой после погрузочно-разгрузочных работ, умывался, наскоро перекусывал… и погружался в мир, придуманный Фрэнком Хербертом. Надолго, правда, его не хватало, и он, накинув куртку, отправлялся в магазин.

Теперь Фил не искал собутыльников. Удивляясь самому себе, он опрокидывал рюмку за рюмкой, одновременно переворачивая страницы «Дюны». Книга, которую он пообещал сам себе, прочитав, отнести в библиотеку, едва ли не с первых страниц заворожила «последнего паладина мира», как обозвал его еще в Рязанском училище ВДВ замполит курсантской роты, человек весьма неглупый и начитанный.

К ночи Фил терял ориентацию во времени и пространстве, грани реальности стирались, и он начинал разговаривать с героями книги, спорить с ними, а назавтра находил на прочитанных страницах пометки, сделанные карандашом. День ото дня Филатову становилось все больше не по себе, и он начинал задумываться, не является ли все это какой-то новой формой белой горячки.

Потом он стал находить под столом, в постели, даже в уборной клочки бумаги, исписанные трудночитаемыми каракулями. Фил сам не узнавал своего обычно четкого офицерского почерка…

«Что может быть отвратительнее, чем беспощадный коммандос, преобразившийся в ханжеского жреца?»

«Четыре вещи нельзя спрятать: любовь, дым, огненный столб и человека, идущего по открытому пространству».

«Людям не нужен Император-бухгалтер, им нужен хозяин, кто-нибудь, кто мог бы защитить их от перемен».

«…Беречь друзей и уничтожать врагов…»

«— Что такое правосудие? Сталкиваются две силы. У каждой есть право в своей собственной сфере. Человек не может предотвратить эти столкновения, он может лишь разрешить их. Как? Сохраняя друзей и уничтожая врагов?»

«Ты — ребенок, стремящийся стать мужчиной. Когда ты станешь мужчиной, то тщетно будешь стремиться стать тем ребенком, которым был».

«Кто может спасти себя от самого себя?»

«Дурдом, — подумал Филатов, в минуту просветления перечитывая свои каракули и понимая, что он за каким-то чертом делал из книги выписки. — Полный и бесповоротный дурдом. Так, глядишь, скоро и стихи писать начну по пьяни, как Омар Хайям… Омар… к…» — он закашлялся, проглотив пришедшую в голову непристойную рифму.