Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Я постоял немного, вглядываясь в темноту, а потом открыл дверь в нашу большую комнату и плотно закрыл её за собой.

«Ну как там обстановка, — вскинул голову Отставник. — Долго ты как-то».

«Кто на посту, — спросил Муж скромной женщины. — Та, страшная? Цветочек, блядь, Аленький?»

«Она. И не только, — сказал я. — Их больше, чем мы думаем».

Не знаю: возможно, в моем лице есть что-то такое, что заставляет людей и женщин, а также собак, кошек и граждан пожилого возраста относиться ко мне с доверием. Может, дело в подбородке — мягком, округлом, совершенно не арийском. А может, в голосе — подвластный мне диапазон не включает в себя те три ноты, на которые принято посылать других, когда они лезут не в свои дела…

Так или иначе, к вечеру меня позвали из мужского угла нашей залитой роскошным импортным солнцем тюрьмы.

«Эй, ты, не знаю, как звать… — повернулся ко мне Муж скромной женщины. Они там уже давно негромко переговаривались, поглядывая в мою сторону, эти пленные Босой ведьмы, униженные, злобные и голодные. — Иди сюда, харэ там философа из себя строить, дело есть».

Я подошёл. В женском углу, который охватило вязкое, сонное оцепенение, зашевелились.

«Мы. Здесь. Подумали, — веско, как будто колбасу резал, проговорил Отставник, глядя мне прямо в глаза. — Оценили обстановку. И решили…»

«Решили послать тебя для переговоров, — торопливо сказал Блондинчик. — Кстати, давай знакомиться. Я Тимур».

Я назвал свое имя. Выяснилось, что Человека в очках зовут Павлюком, Человека со значком — Рыгором. Муж скромной женщины носил гордое имя Виталик, а Отставник был, прости Господи, Михаилом Юрьевичем.

«Вот и познакомились, — сказал с улыбкой Павлюк. — Надо бы чарку поднять за знакомство, но что поделаешь. Вот когда вырвемся живые отсюда, сходим в одно место в Минске, там хозяин мой знакомый. Беларусскоязычным, кстати, скидка!»

«Не пизди», — прервал его Михаил Юрьевич.

Очевидно, он считал, что иначе как матом в нашей ситуации разговаривать нельзя: брань закаляет мужчин. — Не знал, не гадал, что придётся с фашистами бэнээфовскими и немцами вместе выбираться из передряги. Но хрен с ним, потом разберёмся. Пойдёшь к главарям, узнаешь, что к чему, — строго сказал он, положив мне на плечо свою синюю волосатую руку. — По дороге смотри в оба, запоминай, постарайся найти хоть какую-то зацепку. И главное — тяни время. Узнай, чего они хотят и в чём их слабое место».

«Чего хотят женщины…» — растягивая слова, пророкотал Тимур.

«Ясно, чего, — с ненавистью пробормотал Павлюк. — Да они все здесь феминистки херовы. Хотят нас из мира изжить. Из всех мужиков сделать пидоров, а из баб — лесбиянок. Нет, не за такую Беларусь мы боролись. Беларусь обойдется без евреев, коммунистов и пидоров».

«Феминизм — это вывих головного мозга, — сказал Тимур. — Но можно вправить упомянутое место обратно, если, конечно, пациент не безнадёжен. А бывают и такие случаи…»

«Здесь дело политическое, — осёк разговорчики Михаил Юрьевич и повернулся ко мне, впившись в мои глаза своими ясными расейскими зрачками. — Давай, сынок. Верим в тебя».

Он перекрестил меня всеми своими татуировками и громко позвал стражу: «Эй, гестапо, поговорить надо!»

И вот уже Аленький Цветочек, пожав плечами, передала меня Джеку Потрошителю, та провела по коридорам куда-то наверх — как выяснилось, в башню — и сдала на руки сонной Царонг. Почему-то они вовсе не удивились, когда я, запинаясь, сказал, что делегирован для переговоров с Босой — вероятно, женщина в белом, слишком белом платье ожидала, что придётся рано или поздно объяснить заложникам, картами в какой игре они стали.

Наконец я оказался в небольшом помещении на самом верху правой замковой башни. Из узкого окна было прекрасно видно всю местность: на самом горизонте лес, в который, как женщина в траву по малой нужде, садилось крупное, всё в блестках и золотых волосах, солнце. Ближе к холму, на котором находился замок, волнами разливались луга. Вилась рыжим хвостом дорога, подметая под себя остатки этого длинного и абсолютно невероятного дня — лапами в лес, мордой в небо ласково ступала по земле лиса беларусского лета.

А сверху на Замок надвигалась туча — не та, послеобеденная, безобидная и беспристрастная, а в сто раз больше и чернее. Будто её позвали сюда коварные мелкие облака, которых уже нигде не было видно.

С башни можно было рассмотреть и автобус, и кучку людей возле него — водитель махал сигаретой и о чём-то возбуждённо рассказывал. Поодаль замерла, не доехав до ворот замка, милицейская машина, все дверцы которой были открыты, словно она собиралась перамахнуть через стены, но бог не дал матушке-гусыне настоящих крыльев.