Анна Оранская - Хождение по трупам

— Я не думаю, что будут проблемы, Олли. — Так он мне сказал. — Даже если попадутся копы, которые никогда обо мне не слышали — а поверь, что та история с моей отставкой была очень громкой, — значит, слышало их начальство. Если вдруг произошло долгожданное чудо и все напрочь обо мне забыли — значит, вспомнят, когда начнут устанавливать, кто я такой. Не поверить мне у них нет оснований — то, что Джим погиб, — это факт — хотя может возникнуть мысль, что я разбираюсь с убийцами своего партнера. Но, в любом случае, применение оружия будет признано правомерным — если, конечно, у них будет с собой оружие, и я молю Бога, чтобы так оно и было.

— Должно быть, Рэй — не забывай, что не так давно они попали под огонь киллера и потеряли троих людей. Теперь они каждый шаг делают, оглядываясь назад и по сторонам…

— Хорошо, если это так. Я думаю, что меня тогда порасспрашивают, снимут показания и отпустят, — я их упрошу, чтобы в газетах не упоминалось мое имя, потому что тогда, мол, за мной придут друзья тех, кого я убил, защищаясь. Надеюсь, что они пойдут мне навстречу — и таким образом я до конца операции останусь неизвестной величиной…

Что ж, и я надеюсь, на то, что он прав — как оказался прав в том, что Ленчик отдаст своим людям приказ меня похитить. Сейчас почти час — часа через три можно ждать звонка…

— Ты, как всегда, встречаешь меня в голом виде, Олли, — либо в постели, либо в ванной…

Господи, как он меня напугал! Так ведь и инфаркт можно заработать. Даже не думаю, что сама виновата, оставив открытой входную дверь, — ведь он и в первый, и во второй раз как-то проник внутрь, значит, и сейчас она бы его не остановила.

— Признайся, что специально выбираешь именно такие моменты для своего появления, Рэй, — отвечаю в тон, и улыбаюсь ему, и не сразу понимаю, что во взгляде моем легко читается восхищение. — Почему ты так быстро? Что, полиция даже не стала тебя допрашивать и просто вынесла благодарность за очистку лос-анджелесских улиц от швали и тут же отпустила? И вообще — что ты с ними сделал, Рэй? Я ничего не поняла…

А он смотрит на меня спокойно и невозмутимо, улыбается в ответ, и видно, что он доволен — то ли тем, как прошла встреча с полицией, то ли чем-то еще, пока не знаю.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Олли, — куда больше, чем задали бы копы…

— Почему сослагательное наклонение, Рэй, — что значит “задали бы”? Разве они их не задавали?

— Если ты не возражаешь, я сварю нам кофе — и мы побеседуем в другой обстановке, потому что эта меня немного смущает. Видишь ли, ты заставляешь меня отвлекаться от дела, и я могу что-то перепутать или сбиться с мысли…

Вообще-то я сижу в покрывале из пены, и видны только голова, шея и плечи, хотя, бесспорно, можно домыслить, где у меня что, тем более что он меня в обнаженном виде лицезрел уже дважды и в первый раз делал это слишком долго — прокрался в семь, а я проснулась в десять. Но дело не в том, что видно и чего не видно, — догадываюсь вдруг, что он уже не тот, которым был сегодня днем, он другой, потому что то, что случилось, прибавило ему уверенности, и он сделал большой шаг к себе прежнему — к бесстрашному, бравому вояке Рэю Мэттьюзу, героическому бойцу спецподразделения лос-анджелесской полиции, которым гордились и сослуживцы, и собственная семья. И который сам считал себя героем, и таковым считает себя и сегодня — впервые за минувшие с момента увольнения пять лет выйдя на тропу войны и одержав первую победу, и показав, что остался прежним, и себе, и мне — и мое восхищение в глазах тому доказательством. И потому с большей откровенностью говорит о том, что я ему нравлюсь, — с чуть большей, но я чувствую это “чуть”.

— Ну, может, ты мне все расскажешь наконец? — спрашиваю, когда сажусь напротив него.

Он все в тех же джинсах и в том же свитере, только майка под ним другая — и полагаю, что все, что он меняет из гардероба, ежедневно заезжая к себе, так это трусы с носками и майку. И не сомневаюсь, что в той сумке, которую он возит с собой в машине и втаскивает каждый вечер в дом, — тоже свежий комплект белья и бритва, хотя бреется он раз в пять дней, по-моему.

— Ну… — Он пожимает плечами и заминается, не зная, с чего начать, и я отчетливо понимаю, что он сейчас думает о том, чтобы в собственном рассказе не предстать этаким Рэмбо. Он реальный человек, я уже в этом убедилась — а значит, хвастать не любит, что следовало и из его рассказа о той операции, за которую его выгнали с работы. Сдержанный был рассказ, безо всяких красочных подробностей, сухой и скучный — просто констатация фактов, без расписывания собственных подвигов и самоотверженности. Он тогда ни разу не сказал о том, что семеро вооруженных террористов, в принципе, легко могли его убить — он, видимо, как не думал об этом, когда убивал их, так и позже не задумывался. Мне это понятно, точно так же мне бы не хотелось расписывать, как я направила машину на киллера, вместо того чтобы дать задний ход, или как побеждала Кронина, или как убила Павла — это было, и я должна была это сделать, и я это сделала, и пережила, и это мое. И все, что я могу — просто сказать, что все это имело место, но от подробностей увольте.