Александр Афанасьев - Счастье волков

— За что?

Я усмехнулся.

— За бандитизм. Он считает, что я представитель русской мафии…

Когда полковник ушел, я начал мысленно выстраивать разговор. Время, место… это все как театр. Сценарий прописывается заранее — и не один.

Самый главный вопрос, какого невозможно будет избежать, — что меня связывало с комиссаром Джаддидом.

И лучше, если это будут взятки. Потому что если это будет что-то еще, то я могу попасть в тюрьму для политических. Или исчезнуть навсегда. Если он передал информацию армянскому правозащитнику, значит, он нестабилен и его гнетет чувство вины. В такой ситуации он запросто может в любой момент ввалиться в эмоциональный кризис и пойти в контрразведку, сдать и Джаддида, и меня, и даже самого себя.

Так что пусть лучше думает, что меня и Османа Джаддида связывали только взятки. А это значит, что про Асатряна надо помалкивать. Но и информацию передать — тоже надо…

Много лет назад я впервые посмотрел «Семнадцать мгновений весны».

Это были девяностые… время развала всего и вся, время гнили, время безвременья. Совершенная противоположность началу семидесятых, когда был снят этот фильм. Штирлиц в нем выглядел не то что глупо… он выглядел в нем как-то неуместно со своим стоицизмом, долгом, своеобразной честью. Это было время других героев и других дел.

Тогда я и представить себе не мог, что однажды окажусь в ситуации, подобной ситуации Штирлица.

Правда, я был вне системы, не внутри ее. Единственный мой верный контакт в системе сгорел, и я точно знал, что его убили. Вместе со всей семьей. Если так — значит, кто-то идет и по моим следам. Они не успокоятся. То нападение — первое, но не последнее.

Это значило, что надо было идти ва-банк.

Если в сегодняшнем Стамбуле и было какое-то безопасное место, то это проспект Истикляль: власть дорожила туристическим потоком и никогда не санкционировала бы на нем никакую силовую акцию. Здесь вообще не любят публичности в таких делах… людей тихо убирают, и всё.

Я прибыл на место встречи первым, в том же самом месте, у того же самого торговца купил рыбу в булке — кота не было, и поделиться рыбой было не с кем. Пошел вниз по улице, под треньканье старого трамвая четвертого маршрута, который здесь за туристическую достопримечательность. Улица была узкой, мощеной, трамвай звонком разгонял со своего пути зевак, туристов и торговцев со своими тележками.

Я думал о том, что должен был передать.

Неонацистам в руки попало химическое оружие.

Еще десять лет назад это было бы скорее смешно. Теперь страшно.

Национализм в Турции был всегда, хотя родился он поздно, намного позднее, чем исламизм. Ярчайшим представителем национализма был Ататюрк — но он сочетал национализм с прозападной ориентацией и в целом — с разумностью. Он проводил чисто националистическую политику, не ударяясь при этом в крайности и конфликты с соседями. Но все, что есть, например, сейчас на Украине — преследования за язык, провозглашение турецкой нации единственным наследником славы османов, — все это было. Просто было давно, и уже никто не помнит. А турецкая нация осталась. Орхана Памука, лауреата Нобелевской премии по литературе, затравили за то, что он сказал, — рано или поздно нам придется признать геноцид в отношении армян и повиниться в нем. За это ему стали угрожать, попытались дом поджечь, и он был вынужден уехать. Это были националисты.

Но сейчас национализм среди молодежи вытесняется другой агрессией — радикальным исламом. Исламизированная молодежь обвиняет националистов в том, что задачу они не выполнили, страну великой не сделали. У турка-националиста не может быть ничего общего с греком, или болгарином, или сирийцем — кроме ненависти. А вот ислам — един, и он стирает границы, и он позволит восстановить славу Блистательной Порты. Националисты чувствуют, что проигрывают битву за умы и сердца, как они проиграли битву за армию, за государство, позволив взять их под контроль и не сумев совершить переворот, как бывало раньше. Теперь — они готовы на все…