Дмитрий Красько - Отпущение грехов

– Я подумаю, – обалдело проговорил он. – Что ты там про Засульского говорил?

– Долгая история. Как-нибудь потом расскажу. Ты лучше признавайся: хочешь с моим трофеем пообщаться? – и я поддел носком кроссовка копошащееся у меня в ногах тело. То вскинуло руки и припечаталось спиной к стене, брызнув фонтаном боли из своих больших томных (потому что бессмысленных) глаз.

– А что, – кивнул Ружин. – Давай. С толстым удовольствием задам ему пару вопросов. Его портить можно?

– Даже нужно.

– Тогда заводи.

Не знаю, что в него вселилось. Может, недавнее покушение разбудило дремавшего доселе зверя, а может, постоянные думы о «Вестниках» ожесточили душу, но он подошел к ментику, взял его за волосы и пошел обратно, совершенно не заботясь о том, успевает ли пленник ползти за ним на своих четырех конечностях или волочится по полу. Жуткое зрелище – злой Ружин и его вечерняя трапеза.

Я усмехнулся – пусть только попробует теперь назвать мои инстинкты животными или как он еще может. Сразу припомню ему этот вечер и ментика, сучащего ногами по полу. Ментика, который никак не может поймать момент равновесия, потому что Ружин безжалостно тянет его за собой.

Толкнув дверь, я вошел к себе и остановился перед зеркалом. Лицо идиота, если исходить из того, что смех без причины – признак дурачины. По моему лицу блуждала широченная ухмылка. И она была окружена синеватой щетиной, отчего в памяти сразу всплыл образ бравого солдата Швейка. Он, конечно, личность весьма симпатичная, но в памяти большинства – именно идиот.

А мне отнюдь не хотелось выглядеть идиотом. Но утром забыл побриться – собственно, даже не забыл, а было не до того – поэтому сейчас прошел в ванную, достал бритву и бритвенные принадлежности, намочил лицо, намылил его помазком и принялся бриться.

Уж не знаю, почему, но вторично мне хотелось появиться перед ментиком во всем блеске. Чем было вызвано такое желание – вопрос, до ответа на который я не собирался доискиваться. Вместо этого перехватил бритву поудобнее и снял первый слой щетины.

На сей раз порезался сразу – не пришлось делать никаких резких движений. Причем безо всякой видимой причины – просто лезвие вместе со щетиной сняло со скулы кусок кожи размером с десятикопеечную монету. Кровь с готовностью растеклась по влажной морде во все стороны, смешиваясь с мыльной пеной, и быстро окрасила в молочно-розовый цвет всю левую половину, отчего я стал похож на пригоревшую с одной стороны картофелину.

– Черт, – сказал я. – Второй раз подряд. А ведь до этого не резало. Ни разу. – Но сказал это без всякой задней мысли.

Пока я наводил лоск на свою физиономию, из ружинского номера раздались два вопля, явно вырвавшиеся из глотки пленного ментика. И это было только то, что я расслышал. Напарничек не зря интересовался, можно ли портить пленника. Конечно, Международная гаагская конференция обязала воюющие стороны проявлять гуманизм и прочие составляющие человеческой слабости. Я уважал решения этой конференции, хотя ей исполняется сто лет в обед, но бежать к Ружину в номер чтобы прочесть пару лекций на заданную тему не собирался – в конце концов, мы войну не объявляли, войну объявили нам. Исходя из этого получалось, что воюющая сторона – сектанты, а мы вроде и не очень воюющая. Следовательно, гаагские требования выполнять можем, только если уж очень сильное желание возникнет, правда? У Ружина оно, чувствую, отсутствовало напрочь.

Добрившись и вытерев лицо полотенцем, я придирчиво осмотрел отражение. В принципе, неплохо – если учесть, что за последние два дня пришлось столкнуться с огромным количеством неприятностей. Тип, уставившийся на меня из зазеркалья, выглядел крайне напряженно. Но он был гладко выбрит, порез на скуле уже не кровоточил – такие ранки довольно быстро перестают сочиться, – и, в принципе, опять был готов на многое.

– Салют! – я подмигнул субъекту, пялившемуся на меня с той стороны зеркала, и он подмигнул в ответ. Дружелюбный субъект попался.

Набросив полотенце на крюк, я отправился к Ружину. Тоже хотел присоединиться к веселью – не в одиночку же ему сливки хавать, да? Пусть поделится с напарником, даже если недолюбливает его. Мне-то что за дело до его сердечных предпочтений? Тем более что это я поймал дичь, которая в данный момент развлекала Ружина – и очень скоро будет развлекать меня. Так что желание было вполне законным.

Я пару раз стукнул в дверь согнутым указательным пальцем и толкнул ее. Та оказалась заперта. Ну, это понятно – вряд ли Ружин изнывал от желания, чтобы какой-нибудь коридорный или горничная застали его за столь неблаговидным занятием, как попытка вытрясти из человека сведения, с которыми тот не хочет расставаться. Занятие это напрочь лишено внешней привлекательности, и напарник благоразумно берег слабые сердца служащих гостиницы.