Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Вот давешний ментик – совсем другое дело. Фанатик в чистом, незамутненном виде. Хоть сейчас в Парижскую палату мери и весов – как эталонный образец. Он и вел себя, как полагается настоящему фанатику. Боролся с другим богом в каждом встречном-поперечном. Хотя, по идее, должен был бороться с чертом. Частенько – со своим собственным. Только до ментика эта мелочь не дошла вовсе, а до Сотникова – дошла, пусть и частично. Выходит, Гаврила был потенциально более умный человек, чем ментик.

Дотумкал же он своим умом, что бог у всех верующих один, нужно только время, чтобы он начал на одно общее имя отзываться. И сообразил, что такая тотальная война, какую замыслил Козодой, авторитета «Вестникам» не прибавит. Лично я, если честно, вовсе не понимал, зачем Козодою понадобился «Пирл-Харбор». Разве лишь для того, чтобы сразу и как можно громче заявить о себе. Ну, так для этого, вероятно, и менее кровожадные способы существовали. Не знаю. Но это ни о чем не говорило – кроме того, что логика фанатизма и терроризма для меня всегда была и навсегда останется загадкой. Для Гаврилы Сотникова, судя по всему, тоже.

Вообще, он вдруг показался мне человеком, которому всего чуть-чуть не хватило, чтобы стать самим собой, а не безликим последователем Гласа Божия (даже вот так) Козодоя. Впрочем, назвать Сотникова безликим даже сейчас язык не поворачивался. Он был величиной, пусть и в масштабах своей секты. Но большинству даже этого не дано. Тем жальче выглядела величина, сообщая, что должна повиноваться Гласу Бога на Земле.

Такие вот соображения промелькнули у меня относительно Сотникова Гаврилы Селивановича, который сидел сейчас, забившись в кресло в голом виде, воняя хуже протухшего яйца и испуганно блестя глазами – единственной частью лица, не считая носа, которая не была покрыта бородой.

– Ну что ж, Гаврюха, – вздохнув, сказал я. – Рассуждаешь ты почти правильно. Да вот беда – твои действия твоим словам являют полную противоположность. Говоришь, что против терактов, а сам в это время шлепаешь тех, кто не угоден Козодою и равнодушно считаешь минуты, оставшиеся до начала «Пирл Харбора». Но ты можешь отключить внутренний будильник – я отменил судный день. Уж не знаю, радоваться тебе по этому поводу или огорчаться. Решай сам. А пока дуй в ванную да смой с себя свои непристойности. И смотри, не вздумай ничего выкинуть – я с пистолетом расставаться в ближайшее время не собираюсь. – Видя, что он поднялся на ноги и, все так же придерживая переломанную руку здоровой, направился к ванной, бросил в его удаляющуюся спину: – И подумай на досуге, пока думалка в порядке, вот о чем. Глас Божий – Гласом Божьим, а Гаврила Сотников – это Гаврила Сотников. Дальше сам соображай.

Он выслушал фразу, застыв, но на меня так и не посмотрел. А когда я договорил, безмолвно скрылся в ванной.

Был ли Гаврила трусоват? Возможно. Но положение, занимаемое им в секте, отнюдь не требовало от него ежесекундного проявления героизма. Главное – дисциплина и надежность при исполнении приказов. Он этим требованиям соответствовал вполне. А, столкнувшись с угрозой для жизни, возможно, и струхнул. Но, не смотря на то, что страх в его глазах читался так же ясно, как надпись на плакате «А ты сдал нормы ГТО?!», я бы не торопился с утверждением, что стал причиной этого испуга. Приговоренный к смерти тоже боится, но не палача, а исполнения приговора и неизвестности – что последует за этим? Вот и Сотников испугался не меня, а возмездия, которое его все-таки постигло. Я был в его глазах десницей Божьей, – а может, дьявольской, – что схватила за горло и теперь контролирует каждый вдох. Мне бы, дураку, гордиться, что так вознесся, но никакой гордости не было. Скорее – усталость и разочарование. Если бы, скажем, пленник кусался и царапался, добиваясь свободы, равенства и братства, а я одолел его в честной борьбе, после чего запер в ванной и сказал: «А на-кося, выкуси!», тогда бы у меня было основание гордиться собой, героическим, как прошлое родной страны.

Я поднялся с кресла, вздохнул, открыл шкаф и вынул палку, что служила для вешания плечиков. Я не собирался лупцевать охотника-промысловика, который к этому времени уже включил воду и плескался под струей – просто запер его там, использовав шест, как распорку: одним концом уперев в плинтус, другой в замок на двери ванной. Мне нужно было отлучиться на время, и я не хотел, чтобы Гаврила, закончив свои дела и не обнаружив меня в комнате, поимел возможность встретить мое возвращение из всех шести стволов того дурацкого пулемета, что одолжила Федеральная Служба Безопасности. Если же он затоскует в ванной и решит покончить жизнь самоубийством – плакать не стану. Хотя, конечно, расстроюсь, потому что слишком много вопросов останутся без ответов.