Дмитрий Красько - Отпущение грехов

У лифта я обернулся и послал дежурному воздушный поцелуй, компенсируя моральные издержки. Он остался безучастен к этому проявлению нежности. Ну и фиг с ним, подумаешь!

Лифт в «Сибири» работал круглосуточно. Ночью – потому, что при гостинице действовал ресторан, и постояльцы обычно сновали туда-сюда либо вдрызг пьяные, либо в состоянии, весьма близком к этому. Но нынешним вечером кривых клиентов по понятным причинам, было меньше обычного, и ждать, пока лифт освободится, не пришлось. Как, собственно, не пришлось и травмировать пьяную психику возможных попутчиков видом голого и вонючего пленника.

Я впихнул начавшего дрожать то ли от холода, то ли от пережитого потрясения Гаврилу в спустившуюся кабинку и, войдя следом, нажал кнопку своего этажа. Несмотря на принятые меры, от него все равно отчаянно разило, я даже нос зажал. А выпроваживать из лифта – добротным пинком, потому что марать об это чучело руки как-то не хотелось. Ноги тоже, но тут уж просто выбора не оставалось.

– К пятой двери, – приказал я, и Гаврила, прижимая сломанную руку к груди, послушно потрюхал в указанном направлении.

Конечно, у меня был выбор – разбираться с ним самому или сразу передать гэбэшникам, которые до сих пор о чем-то бубнили в соседнем номере. Но я решил, что это дело чести – Сотников, скорее всего, охотился именно на меня, так зачем уступать его тем, кто палец о палец не ударил для поимки охотника? Фигушку. Сам вырастил, сам и съем. И я очередным пинком направил дорогого гостя в свои апартаменты.

Честно говоря, реакция Сотникова, которого в чем-чем, а в избытке пацифизма подозревать не приходилось, меня удивила. Просто как-то вылетело из головы, что, покидая три часа назад номер, я забыл закидать обратно в тайник одолженное гэбэшниками барахло. И теперь неприлично вывернутая наизнанку кровать с разбросанными вокруг подушками, одеялами и кусками оргалита, что прежде составляли фальшивое дно, производила весьма зловещее впечатление. Даже не будь она до такой степени напичкана оружием. Находись внутри один только шестиствольный пулемет с парой лент к нему – Сотникову хватило бы и этого.

Он в ужасе забился в угол, подолгу задерживая взгляд то на мне, то на куче смертоносных устройств, и глаза его были глазами затравленного зверя.

– ПЗРК «Игла» у меня в шкафу, – уточнил я, удобно располагаясь в кресле и беря его на мушку. – Я ее пока даже не распаковывал. Может, заняться этим сейчас?

– Ты кто? – прохрипел он в ужасе.

– Дед Пихто, – хмыкнул я. – Агния Барто. Конь в пальто. У меня много имен. Какое именно тебя интересует? Да ты спрашивай, не стесняйся. Потом я начну задавать вопросы. Обменяемся информацией и расстанемся друзьями.

– Кто ты такой? – повторил он, причем его голос превратился в лепет. – Зачем тебе все это?..

– Ты имеешь в виду оружие? – понимающе кивнул я. – Хорошая коллекция, а? Без нее я – как без рук. Уж ты-то должен понимать. Мир вокруг такой жестокий, каждый день кого-нибудь убивают – не здесь, так в Африке. Стемнеет – и уже нос на улицу боишься высунуть. Вдруг какой-нибудь мудак, у которого в голове одни опилки и который не тучка, не медведь, засядет на дереве и попытается тебя подстрелить. Или пойдешь Богу помолиться, а тебя вместе со стихарем и святым причастием прямиком к Господу отправят. Или вот еще: залезешь на дерево, чтобы посрать без свидетелей, а в тебя какой-нибудь долбоеб выстрелит. Знакомая картинка, правда? И ты еще спрашиваешь, зачем нужно все это добро? – и я, заканчивая свою речь, величественно повел рукой в направлении распечатанного тайника.

– Я не имею отношения к «Пирл Харбору»! – он с такой силой затряс головой, что мне стало страшно – ведь отвалится нафиг. Но голова была не моя, а потому я скромно промолчал. – Я всегда был против. Бог – он для всех один. И рано или поздно все к нему, одному, придут. А взрывы сейчас только оттолкнут наших последователей. Силу надо применять в ограниченных дозах, а Козодой этого не понимает. Но он – голос Бога на земле, и мы должны подчиняться.

Я с удивлением посмотрел на него. Если это говорил тот самый Гаврила Сотников, бывший старовер и охотник-промысловик, а сейчас – жалкая обнаженная тварь, провонявшая собственным дерьмом, то я готов был признать за ним некоторую толику ума и самостоятельности. Хотя, по совести, ничего удивительного в этом не было – он столько лет шарахался в тайге один на один с богом и мыслями, что, даже не будучи достаточно образованным, все равно должен был додуматься до многого. Из таких, как он, обычно получаются прекрасные доморощенные философы, которые могут дать сто очков форы самому Канту, но у которых для этого не достает веры в себя.