Татьяна Рубцова - Чёрные апостолы

Путь до фазенды был не близкий, и песня успела осточертеть мне, но никак не отвязывалась, и я повторял и повторял ее, то и дело плюясь. Так, постепенно я вспомнил ее всю, куплет за куплетом, и припев тоже.

И вот в темноте засветились окна фазенды.

Я остановился. Страх внезапной волной сжал горло, потому что я собирался сейчас совершить убийство. Но тот, кого я сейчас собирался убить, мог оказаться сильнее — этот аргумент и не давал мне вздохнуть свободно. Тот апостол или кто-то другой. Все они одинаковые: крепкие и сильные, и все они могут постоять за себя. Именно поэтому его нужно было убить, а не просто оглушить или связать. Убить, и притом с первого раза, второго он мне не предоставит.

Я ведь не слабак, я крепкий мужик и не раз в своей жизни дрался, но у этого парня есть то, что делает тихим любого буяна. У него есть пушка. И это основная причина моего поступка. Я не оправдываю себя, но и не обвиняю. Я сделал то, что сделал бы еще раз, если бы пришлось.

Я прокрался к основному дому фазенды и заглянул в окно. Ток не подвели сюда, и в доме горела древняя керосинка.

Рядом со мной стояла палка такой длинны, что прислоненная к стене легко доставала до моего живота. Она не была особенно толстой и тяжелой. Я касался ее локтем, когда заглядывал в окно.

— Ого, — воскликнули за спиной, и я, чуть не подпрыгнув, оглянулся.

Не Витя, а Леня стоял за моей спиной и скалился. Он открыл рот, чтобы что-то сказать и в то же время слегка повернул голову, смотря помимо меня. Моя рука, судорожно сжавшая палку, неожиданно даже для меня взлетела вверх. Парень стоял, все еще повернувшись чуть вбок.

— Вот он, сука, а мы его там…

Договорить он не успел. Палка опустилась на его голову. Он упал, как подкошенный, на мерзлую бугристую землю и так замер, больше не шевелясь.

Не зная, надолго ли отключил его, я выпустил из руки палку, бросился к нему и тут же полез в правый карман черной джинсовой куртки. Пистолет лежал там. Большой никелированный «Смит-Виссон».

Уже вытащив его, я мимоходом взглянул в лицо лежавшего. Глаза его закатились и тускло поблескивали сквозь щели полузакрытых век.

Я отдернул руки и тут же поднялся. Значит, я убил его. Поздний страх уже готов был охватить меня, когда дверь дома со скрипом раскрылась. Я обернулся. Человек, похожий на выходца из Бухенвальда, смотрел на меня такими же тусклыми глазами. Потом, ссутулившись, он равнодушно прошел мимо к небольшому дощатому туалету.

Я уже не сомневался, удастся ли мой план. Двухлитровая бутыль так и оставалась в моей руке, словно приросла к ней. Опомнившись, я бросился в дом. В сенях, почти у входа, стояли канистра и фляга. Я кинулся к ним.

— Братан, плесни мне сто грамм «утешения», — вяло мямлил расслабленный голос, пока я раскручивал крышку.

— Вот кружка.

Я одной рукой опрокинул канистру на бок, позволяя дьявольскому зелью выливаться на пол полной струей, и схватился за флягу.

— Ты что!

— Рехнулся.

Голоса звучали сонно. Я рывком перевернул флягу и из нее вырвался водопад.

— Зачем?

Я знал, что кроме утешения в комнате стоит хромированное ведро с простой питьевой водой для апостолов, и быстро подскочил к нему, не обращая внимание на льющееся по сеням «утешение».

Ведро было почти что всклень. Я половиной воды разбавил «утешение» на полу, подумал и выплеснул еще сколько-то, а в остатки вылил мой спирт.

Люди в комнате сидели и не шевелились, стараясь понять, что я делаю.

— Пейте, — сказал я, ставя ведро перед теми, кто сидел ближе ко мне. — Это настоящее утешение. Гарантия — 100 процентов.

Удастся или нет расшевелить их — уже не играло такой роли. У меня была пушка, значит я смогу справиться и один.

Наклонившись и подняв с пола кружку, я зачерпнул ей прозрачную жидкость и залпом выпил.

— Вот он, настоящий кайф.

Босая нога моя, вся мокрая, уже ныла. Оставив бедных иссохших рабов с ведром водки, я вышел. Теперь меня не пугал даже труп. При свете из окна я раздел его. Кажется, это называется мародерством — плевал я теперь на все. Даже страх перед мертвым телом, переваливающимся в руках, не мучил меня. Я, стиснув зубы от усилия, стащил с него куртку, клетчатую рубашку, джинсы, туфли и носки. Хотя последнее было и противно. Но мне они были нужны. Прямо тут на улице, я переоделся, не потрудившись смыть с себя ссохшуюся болотную грязь. «Смит-Виссон» я засунул в карман джинсовой куртки, застегнул молнию и вернулся в дом.

— Здорово, мужики, — бодро и громко проговорил я.