Елена Крюкова - Железный тюльпан

Любу убили рядом с тобой. Когда ты спала.

Когда вы, как идиотки, миловались друг с дружкой, Тюльпана меж вами в постели не было.

Милле, прости. Ты снимешь меня в фильме?.. Я иду по ночному Парижу, и моросит дождь, и из-под опущенных жалюзи сочится золотой свет. Там, за окнами, чужие жизни. Много чужих жизней. И я русская в этом городе. Я русская девка. Я Любка. Я Алка. Я Инка Серебро. Я здесь чужая. Я Эмигрантка. И я должна встретить Эмигранта. Такого же русского, как и я. И мы идем навстречу друг другу под дождем, в туманной черноте, под золотыми фонарями, по набережной у тюрьмы Консьержери, по мосту Неф. И мы бросаемся друг к другу, и наше объятие отчаянно — не расцепить. И через миг мы оторвемся друг от друга. Лица в слезах, а на губах — улыбки. Это Чужбина, дружок. В ней не спасут ни алмазы, ни ножи, ни револьверы, ни песни во дворах ради кинутого гроша, ни раздвинутые в подворотне за десяток франков нежные ноги. Здесь надо жить и умирать.

Я никогда не выброшу Тюльпан. Это мой единственный шанс. Это моя единственная зацепка за жизнь. Это мой поводырь в лабиринте людских судеб, по которому иду вслепую, ощупывая пространство глупыми руками.

Почему Ахметов так хотел вернуться?! Почему Люба так хотела вернуться?!

Почему они вернулись туда, откуда бежали сломя голову, в слезах и проклятиях?!

А если… мне убежать?!

В Америку. В Канаду. В Гренландию. В Новую Зеландию. В Антарктиду. Куда угодно.

Убежать. Алка, это мысль. Убежать, чтобы тебя не нашел никакой Горбушко. Чтобы никакой Беловолк тебя не нашел.

Если ты убежишь, ты же все равно вернешься, правда?!

Они, его враги, охотятся за ним. Они все-таки выстрелили в него!

Он и сам не ожидал, что разразится такой грандиозный скандал за кулисами. После его выхода должна была петь Диляра Садыкова, а он был, как всегда, так жаден, так кровожаден, он схватил публику за горло железной хваткой, и публика не отпускала его, и он не отпускал публику, и все орали: Лю-у-уций!.. — и ничто грозы не предвещало, — а за кулисами на него налетел директор компании, стал кричать: вы обещали мне еще два концерта в Екатеринбурге, а сами смываетесь, это наглость, я этого так не оставлю, вы уплатите мне неустойку!.. — и он тоже раскрыл пасть, раззявил свой певческий галчиный рот и стал орать на него, а сзади подбежали те, черные, он их сразу узнал, он повернулся к ним спиной, а один из них рванул его за локоть: «Ты, русская свинья!.. Долго еще будешь мозолить нам глаза?!..» — и он обернулся, мгновенно обезумев, задохнувшись в пожаре алого гнева, и уже не помнил, как его рука сама размахнулась и он ударил, и тот, кого он ударил, отлетел к стене; и он смотрел на распростертое у стены тело — и не услышал выстрела. А директор все орал: вы мне должны!.. вы мне должны!.. «Я никому уже ничего не должен», - прохрипел он, пытаясь подняться с пола, весь залитый кровью.

Они стреляли в него в упор, но промахнулись, портачи, и он сразу понял, почувствовал, что ранен неопасно. Так, отлично, кровь остановят, швы наложат, есть повод немного опьяниться болью и воплями ввергнутой в неистовство, потрясенной публики, ощутить себя героем. Ты не герой, Люций, ты блестящий мальчик, певец и бонвиван, ты… ты процарапавшийся наверх из заброшенного в лесах марийского села красивенький мальчонка с бесподобно богатым голосом, как это о тебе написали в «Таймс»: «Тенор Люция подобен россыпям алмазов…»? Долго же ты царапался, парень. Без малого сорок лет. Тебе далеко за сорок, тебе весь полтинник скоро стукнет, а тело твое молодое, масленое, купанное в хвойных и молочных ванных, все бугрится мышцами, а волосы ты завиваешь, как баба, на горячие бигуди, чтобы локоны черными ручьями растекались по античной спине, а ноги свои ты туго обтягиваешь то лосинами, то черной кожей, то выставляешь, голые, напоказ — артист — сам себе скульптор и материал: глядите, люди, любуйтесь, хлопайте в ладоши! Я никогда не состарюсь! Я — звезда! Я… звезда…

«Убили Люция!.. Люция убили!..»

Да не убили, а только ранили. Ранили, дурачье, что вы все так орете!

Где-то в углу, захлебываясь слезами и всхлипами, громко плакала Садыкова. Он подумал коротко и зло: может, она навела, восточная ханская собачка?.. — и отбросил от себя, как мусор, эту обжегшую его мысль. Врагам уже давно не нравятся его песни. Все на свете политика. Они кричат: ты, черный!.. Ты, красный!.. Вы, желтые… вы, измазанные кровью до ушей… Он закрыл глаза, слушал гомон и резкие выкрики врачей, хлопотавших над ним. До него с трудом дошло, что он чудом остался жив. Может быть, кто-то вовремя подтолкнул стрелка под локоть.