Елена Крюкова - Железный тюльпан

Она не слышала, чтоб кто-нибудь на свете смеялся противней.

— Я не пойду. Поеду. Полечу. Сначала к Рене Милле. В Париж. У меня там концерты.

— Ах вы парижанка наша. И у вас есть уже координаты Милле?

— Их нетрудно добыть. Он режиссер с мировым именем.

— Как вы… — Он поднялся из кресла. — Как ты, аферистка, пройдоха с мировым именем.

Алла чуть не загвоздила ему оплеуху от души. Все поплыло у нее перед глазами.

— Браво-о-о-о!.. Браво, браво, бис, браво, Башкирцева-а-а!..

Зал волновался и шумел внизу, под ней, мрачным многоголовым морем. Зал колыхался и стонал, из темноты, прорезаемой пучками яркого света софитов, вскидывались руки, бешеный прибой аплодисментов и криков тек к ее ногам. Она стояла в коротком черном платье и в длинном, волочащемся за спиной по полу черном бархатном плаще, в черной шляпке с вуалькой, в черных сетчатых перчатках, на сцене парижского зала «Олимпия», и слушала и смотрела, как зал умирает у ее ног. В каком сне ей могло присниться это?! «Алка, ты дура, — сказала она себе. — Впивай эти крики, вопли. Вбирай любовь, обращенную на тебя, к тебе. Завтра всего этого у тебя не будет. Если ты не найдешь убийцу Любы, ты окажешься в тюрьме. Если найдешь…»

Она не успела додумать. Она пятилась за кулисы, улыбалась широко, во весь белозубый рот, кланялась, кланялась, воздевала руки. За кулисами ее схватил в охапку Беловолк. Он все-таки полетел с ней. «Ты же не знаешь французского, ты же не умеешь вести дела, я научил тебя только петь, но зато как научил!..» Он не спускал с нее глаз.

— Умница, девочка, кажется, это успех. Отдышись и выходи на аплодисменты еще раз.

— Петь что буду на бис?.. — переводя дух, спросила Алла. Вытерла обеими ладонями пот со лба, лица и шеи. — «Шарабан»?..

— Ты «Шарабаном» своим уже всех переехала. Я скажу дирижеру, пусть настраивает оркестр на «Лунного Пьеро».

Она встряхнулась. Снова выскакивать на сцену, снова, чувствуя перед грудью, за спиной черную пасть зала, изгаляться, кривиться, приседать, подпрыгивать, умирать, рождаться, и все это — под ливень голоса, который должен литься, литься, литься. Беловолк получит за ее концерты в Париже большие деньги. Она не особо в них разбиралась, но уже твердно знала: концертная ставка Любы Башкирцевой — в России двадцать пять, за границей — пятьдесят тысяч долларов. Алла в Париже должна была спеть три концерта: два в «Олимпии», один во дворце Шайо. Если Беловолку предложат сделать еще один концерт Башкирцевой для избранной публики, закрытый, где-нибудь в банке или в крупной мафиозной фирме, — он не откажется. О, он не откажется ни от чего. Он не посмотрит на пот на ее спине. На просоленные подмышки концертных платьев. Она никогда не увидит этих безумных денег, что зарабатывает потом, кровью, хрипом глотки для зубастого, оборотистого Беловолка, делателя звезд. Никогда! Ее сделали — ее используют!

А тебе самой разве не нравится петь на сцене?! Ты разве не ловишь нетривиальный кайф от того, что ты тут прыгаешь и голосишь?! Твои песни… Песни Любы… Ты надела чужую кожу, Алла. Ты надела чужую содранную шкуру. Ты надела чужую жизнь.

«Браво-о-о-о!..»

После концерта она, трясясь рядом с молчащим Беловолком в пропахшем дамскими духами «мерседесе», уставясь в окно, вспоминала. Сбежать в Париже от всех, от Беловолка, от Горбушко, от Игната, от московского ужаса. Всех забыть. Над всеми насмеяться. Париж — как сон. Как серая роза, и лепестки раскрываются в дождь. Вечер, и серая роза превращается в черную. И надо спать, рушиться на хрустящие гостиничные простыни, потому что ты очень, очень устала. Тебя выжали, как тряпку.

Жизнь звезды. Вот она, жизнь звезды, Алка. Ты так завидовала звездам. Ты… там, в пурге… под платформой, на Казанском… с путейщиком… с пьяными парнями-рокерами… твой затылок, твоя щека — на снегу… трое держат тебя за ноги, а один… один…

Это было на твоей родине. Это все было там, на родине, Алка. И так давно. Это было давно и неправда.

Это было на родине — как на чужбине.

А здесь ты на настоящей чужбине. Каково тебе на чужбине, Алка?!.. Холодно. Завтра март. Завтра март, и идет дождь, в Париже идет зимний дождь. Надо дождаться, когда продюсер заснет в номере напротив, и пригубить вино Чужбины.

Эмигрант. Тот проспиртованный художник, Эмигрант, бредящий вслух. Эмигрант прожил на Чужбине много лет. Его лицо избороздилось морщинами, как будто плуг проехал по нему. Лицо — выжженная земля. И глаза на нем, узкие, как две трещины в земле, полные соленой воды.