Сергей Дышев - Куплю чужое лицо

Но мою гостью не испугали даже запахи в подъезде. Я постучал в дверь: ключи безнадежно потерял в Таиланде. И был несказанно рад, когда открыл сосед – мужчина с плутоватыми глазами (его звали Толя Красницкий). Иначе пришлось бы вышибать дверь ногой. Запасной ключ висел на гвозде. Я с трудом отомкнул комнату – пальцы одеревенели, но уши уже оттаяли, и я четко услышал поставленный вопрос:

– Сосед, на демонстрацию оппозиции пойдешь? Жириновцы грузовик водки обещали для сугреву.

Не ответив, я захлопнул дверь. Мы в мгновение ока разделись, я кинул Пат свой махровый халат, схватил ее за руку и потащил в ванную. Сбросив последнюю одежку, залезли в ванну. Вода была как кипяток, но от холоднющих эмалированных стенок мы покрылись миллионом пупырышек. Кран выгнуло от напора воды, мы с блаженством внимали грохоту, горячие волны окатывали нас почти как в океане. Так мы сидели час или два, понемногу подпуская кипятку. Потом, обмотавшись полотенцем, я постучал к соседу. Он, лежа на диване, читал какую-то газету. Я протянул ему пятьдесят долларов и попросил взять пару бутылок водки, шампанское и какой-нибудь еды. Сосед, не выказав никаких чувств, молча взял деньги. Прежде чем хлопнула дверь, я вновь погрузился в воду.

Потом мы уснули, разбудил нас жизнерадостный стук в дверь.

– Эй, мореманы, не утопли?

– Выплываем! – сообщил я. – Сготовь чего-нибудь горяченького.

Я вылез из ванны, сел на край, почувствовав, как закружилась голова.

– Согрелась? – спросил я девушку.

– Согрелась! – повторила Пат.

Она схватывала язык на лету. Ее головка и душа были чисты, как школьная доска для первоклашек.

Мы ужинали вместе с соседом. Он ни о чем нас не расспрашивал, говорил больше о себе. Из его путаного рассказа Пат, конечно, ничего не поняла. А я в течение вечера набрался самых разрозненных сведений. Красницкий работал могильщиком.

«Самое страшное, – доверительно сообщил он, – выкорчевывать старые кресты». А еще под большим секретом он поведал, что является председателем тайного общества «Разбуженные сердца». Потом он цитировал куски из Ницше, Шопенгауэра и некоего Клаксонера. Последним оказался сам Красницкий – это был его творческий псевдоним, а труды его – желтые машинописные страницы – показал лишь издали, предупредив, что их еще никто не видел и не читал.

…Вскоре мы привыкли к его странностям. Одна из них была – приводить на свои сборища первых попавших под руку людей. Правда, кроме чистопородных бомжей. Не знаю, чем он прельщал. Девушек-студенток притащил из подземного перехода, они играли на двух прехорошеньких скрипках. Был еще молчаливый человек, который раздавал маленькие карточки. Я видел его в метро и наблюдал, как тот вручал человеческой веренице разноцветные бумажечки. Доставал он их из чемодана-сумки, стоящей у его ног. Пару раз я, прикинувшись спешащим в метро, прихватывал бумажные квадратики. Содержание было скучным: предлагалось устроиться на «очень выгодную работу».

Красницкий подбивал меня пойти агитировать за его общество «Разбуженные сердца» у проходных заводов и фабрик. За эту работу он даже обещал денег. Водились у него какие-то спонсоры. Но за «агитацию» ведь могли и лицо начистить. Пролетариат прозябал без денег…

Красницкий сказал, что меня неплохо бы испробовать в роли трибуна. То есть народ должен тянуться ко мне не с кулаками, а с распахнутыми сердцами.

Он внезапно исчезал на три-четыре дня, затем так же неожиданно появлялся в коридоре в своей заскорузлой майке…

Мы с Пат предавались любви. И почти всегда в тот самый момент, когда мне было очень хорошо, подсознательно я думал о том, сколько же у нее было до меня мужчин. Серая похотливая вереница… Я простил ей все. Но эта кивающая, всепонимающая, насмешливая толпа преследовала меня всегда, даже в те самые-самые мгновения…

Эти дни я выходил только в ванную. Пат готовила еду. Она как-то сумела договориться с соседом, и тот услужливо ходил в магазин и приносил все, что бог на душу положит. В принципе мы были довольны. Может, Пат и заказывала что-то другое, но выбор в нашем угловатом магазинчике не давал возможности для широкого размаха. На четвертый день, утомившись от тайского массажа, тюленьего образа жизни, я бодро вышел на кухню. Красницкий тупо смотрел на плиту. Оказалось, перекрыли газ.

– Нет хуже смерти: быть зацелованным толпой, – сочинил я вялый афоризм.

– Толпа не ропщет лишь тогда, когда ее загривок в крепкой длани. – Красницкий ерзал на стуле, подзадоривая меня продолжить стихотворное состязание. Но я тут же остыл, как наша плита.