Джек Кертис (I) - Банджо

Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.

Пару дней Лютер проводил в ничегониделании — он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:

— Гэс, надо поговорить.

— Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?

— Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.

Гэс рассмеялся:

— Гвоздики для гроба — это что, сигареты?

— Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.

— Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.

— Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.

— А где я могу раздобыть виски?

— Пойди в салун “Лонг-Брэнч”. Ты когда-нибудь бывал в салуне?

— Нет, никогда.

— А сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Бог ты мой, к семнадцати годам я уже выпил целую бочку виски и опробовал пружины на всех кроватях в интересных домах на Черри-стрит!

— Ну, у меня не было времени.

— А чем ты занимаешься, кроме работы?

— Ну, иногда хожу на охоту.

— Слава Богу — хоть так! А то я уже подумал, что ты такой же, как Мартин, только еще глупее.

— А где это — Черри-стрит?

— В Канзас-Сити. Но Гэс — могу тебе сказать, что там девочки ничуть не хуже, чем в Пари. Так по-французски Париж. А коньяк какой там, Гэс! А эти французские девочки как вцепятся в тебя, обладают, общупают... Выходишь от них — член прямо отваливается.

— А они... они берут за это деньги?

— Чего ж не берут — берут, когда им нужны денежки. Но часто бывает, что прокатят на халяву. Им нравится этим заниматься, и все тут. Какая страна, какая страна! Как только почувствую себя лучше — сразу уеду туда.

— Лу, я и сам знаю, что я, как новорожденный теленок — ничего в жизни не видел, ничего не понимаю. Но разве я виноват в этом?

— У тебя еще есть время, Гэс, — сказал Лу, отдышавшись и улыбнувшись. — А для меня уже все закончилось. Папа правильно сказал — мне нужно было носить противогаз.

— Но противогаз не помог бы тебе сохранить ногу.

— Здесь хуже, чем на войне, Гэс. Все, все вокруг мертвецы, но никто об этом и не подозревает! Все гниют изнутри! И скажу тебе, Гэс — гангрены страшнее я не видел. У всех тут души полны червей, а они думают, что это Бог чешет их за ушками!

Лу захрипел и закашлялся.

Гэсу хотелось плакать, хотелось обнять Лу, прижать его голову к груди и поныть, что все так несправедливо устроено.

— Знаешь что, Гэс? Не дожидайся, пока жизнь преподнесет тебе подарочек на блюдце. Что, ты хочешь, чтоб тобой всю жизнь командовал отец? Бери у жизни все, что она может дать, цени каждую секунду и не жди до завтра, начинай прямо сейчас!

— А я не знаю, с чего начинать, что делать.

— Для начала — садись на лошадь и привези мне виски.

— Ну, хорошо, Лу, я привезу тебе виски, но учти, пить я не буду.

— Вот тебе два доллара. Этого хватит на два литра. А будешь ты пить или нет — мне до задницы, — сказал Лу, которого вдруг охватила усталость; лицо у него посерело.

Гэс взял деньги и на своем пони отправился в город. Он ехал дорогой, по обеим сторонам которой тянулись заборы; на их белых столбах сидели жаворонки и распевали свои песни; на полях, тянувшихся вплоть до холмов Гошен, пшеница уже начала давать обильные и крепкие всходы.

Был весенний день, дел было еще много, солнце заливало все вокруг золотистым светом. Через полчаса Гэс был уже в городе, в котором, как и в прерии, расстилавшейся вокруг него, стал ощущаться приход весны. Торговцы подметали тротуары перед своими лавками и мыли окна.

Подъехав к салуну “Лонг-Брэнч”, Гэс соскочил на землю и привязал своего пони рядом с парой других. Ему казалось, что за ним наблюдает весь город, но он постоянно повторял про себя: это не их дело, это не их дело. Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение — средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.

Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.