Сергей Алексеев - Удар «Молнии»

Отрубин передал информацию — весь сеанс занял три секунды, зашифрованный текст сообщения на две страницы улетел, как пуля. Пока он сортировал и сжигал лишние бумажки, пришел ответ из Москвы, подписанный Сычом. Капеллан сел за расшифровку, и в это время вошел Тучков.

— Глеб, этот упырь отказывается задержать вылет! — сообщил он с порога. — Слышь, Глеб?

Головеров притворился спящим, не хотелось шевелиться, думать, возвращаться мыслью к этой мерзкой твари — Кастрату…

— Тише, — оборвал его Отрубин. — Пусть спит…

— Ну что, снова его на игле держать? — зашептал Тучков. — Отошел, ожил, гад… А из аэропорта сообщают, его самолет двигатели прогревает.

— Конечно, отпускать самолет с товаром нежелательно, — порассуждал Капеллан. — Неизвестно, какие у пилотов инструкции, куда он полетит. Но не встанешь же ты на полосе перед ним?.. Свяжусь с центом, пусть попробуют перехватить. Кастрат все равно не полетел бы в одном самолете с товаром, не такой дурак. Он хотел цинки с героином погрузить. А ждут товар в каком-нибудь Урюпинске… Пусть летит!

— А что с упырем делать? Наглеет, сволочь!..

— Вколи ему дозу, — спокойно сказал Отрубин. — Потом мы с ним побеседуем… Поднявший меч да от меча погибнет.

— Это Глеб так распорядился? — неуверенно спросил Тучков.

— Это я распорядился, — слегка надавил Капеллан. — Иди, не мешай.

Их голоса слышались будто бы в отдалении, как если бы они уходили, а Головеров оставался на месте, безнадежно отставал и оказывался в одиночестве. Жизнь продолжалась без него, сложный этот механизм, как комбайн в поле, жал, молотил, веял, отделял солому от колосьев, зерна от плевел и действовать мог без его участия.

— Глеб? — вдруг позвал Отрубин через некоторое время. — Да знаю, что не спишь… Дело серьезное, что-то изменилось. К нам идет дед Мазай. Сыч просит обеспечить безопасность. А мы с этим Кастратом можем все их спецслужбы поднять на ноги. Все-таки исчез личный друг Диктатора…

Головеров приоткрыл глаза — реставраторы, восстанавливая лепнину на потолке, точнее, пытаясь восстановить, вылепили утраченные детали, замазали все каким-то серым раствором и бросили. Теперь вместо золоченой красоты карнизов получился мрак, уродство, бессмысленность…

— Вставай, Глеб, — Капеллан сел на край раскладушки. — Все это — дело грязное, мерзкое… А всякое грязное дело надо делать чистыми руками. Вставай, это тебя касается.

Глеб перевел дух и набрал в грудь побольше воздуха, словно собирался нырнуть…

Он ни минуты не верил в ее покорность, в молчаливое, незаметное существование в доме, вроде бы нацеленное угодить законному мужу, ибо, когда ловил ее случайный взгляд, видел только зеленый кошачий блеск в глазах. Казалось, сейчас прижмется к полу, приложит уши и зашипит… Это наполняло Саню какой-то спортивной веселостью и азартом и в самом деле укротить ее, сломать в ней «служебный» нрав, открыть подлинный женский характер, без инструкций Бауди и психотропика.

Он верил, что всякая женщина — прежде всего слабое, нежное существо, как бы озаренное стихийными выплесками тонких чувств, тонкого ума, сдержанного практицизма и, уж конечно, незлобивое. Возможно, такая вера была просто его мечтой, представлением об идеальной женщине, на которой, если встретится, можно жениться через час знакомства. Он вовсе не собирался воспитать из этой дикой кошки свой идеал; скорее всего, это противоборство законных супругов было поединком — кто кого пережмет, передавит и кому скорее надоест играть свою роль.

Мало того что Валя-Лариса везла на себе все хозяйственные заботы хоть и временного, но все-таки дома, по субботам он брал ее с собой в Култалан на городской рынок, сам выбирал товар, торговался, расплачивался и все покупки взваливал на законную жену, как на осла. Если не брал ее, значит, в поездке Саню обязательно сопровождал Бауди — инструктора постоянно контролировали. И уж лучше было ездить с Валей-Ларисой, помыкать ею, навьючивать всякой всячиной, чтобы она поскорее раскисла на жаре и потеряла бдительность. Через городской базар Грязев связывался со своим резидентом, приезжавшим в Култалан под видом «челнока» из России. Каждый раз это был новый человек, узнать которого можно было лишь по товару и приблизительному месту, где он будет торговать. И товар каждый раз был новый, заранее условленный, специфический, неповторимый: то несколько самодеятельных картин с определенным сюжетом — такими обычно торговали на Арбате, то глиняные игрушки установленной раскраски, то обыкновенные матрешки с лицами знакомых Грязеву людей. Одним словом, что-то родное, российское — как не купить маящемуся от ностальгии человеку? Шифровки с информацией он передавал обычно с деньгами, если были микропленки — портреты курсантов «Шамиля», руководства, лиц, посещающих центр, — опускал капсулы в карман, пакет, сумку резидента, а свою почту получал со сдачей или с покупкой.