Александр Бушков - Возвращение пираньи

— А не достаточно ли ей? — с любопытством спросила Ольга, слегка раскрасневшаяся после полутора стаканов. — Молодое вино, да будет вам известно, коварное…

— Я знаю, — кивнул Мазур. — Ничего, облегчит транспортировку…

— Я и не пьяна вовсе, — выговорила Лара довольно трезво. — Как компот…

— Привстаньте-ка, радость моя, — посоветовал ей Мазур.

— Сейчас…

Она бравенько встала — и тут же завалилась вправо, к стенке, приникла в уголке да так там и осталась, посапывая, закрыв глаза.

— Вот и жить стало спокойнее… — сказал Мазур. — Хорошо едем, господа, бывало хуже…

— Да уж, — с чувством сказал немного оттаявший Кацуба. — Баян бы сюда, я бы им изобразил…

Вслед за стаканами от ряда к ряду уже путешествовала гитара, на которой каждый изощрялся в меру своих способностей — даже толстенная соседка Кацубы, колотя по струнам пальцами-сардельками, выдала нечто рифмованное, пытаясь изобразить басистым голосом томную печаль. Франсуа косился на все происходящее чуточку брезгливо, эстет доморощенный, и Мазур исключительно в пику ему перехватил гитару у толстухи: в кои-то веки чувствуешь себя так просто и непринужденно, словно и не на задании вовсе:

Судя по несколько натянутой улыбочке Франсуа, он, не будучи дураком, прекрасно понял не столь уж тонкий намек. Чтобы не осталось никаких недомолвок, Мазур переключился исключительно на него, выплескивая все раздражение навязанным соседом :

Франсуа смотрел на него исподлобья, усмехаясь одними губами. Мазур старался, насколько позволяла расстроенная гитара:

— Неплохо, — сказал Франсуа, беззвучно похлопав в ладоши. — Экспрессивно, а главное, исполнено глубочайшего смысла. Вы просто талант, полковник…

— А я играть не умею совершенно, — сказала Ольга. — До революции, дедушка рассказывал, гитара считалась вульгарным инструментом приказчиков и разных там лакеев, мне ее и в руки взять не позволяли. Зато на рояле выучили, хотя я его и ненавидела всеми фибрами души…

Автобус останавливался возле деревушек, как две капли воды похожих на Якораите, иногда подбирал кого-то, иногда высаживал — один раз прямо в чистом поле остановились, когда энергично заорала толстуха с гусем. Вокруг не было видно ничего напоминавшего населенный пункт, но она, не теряясь, подхватила свои узлы, корзину с гусем, и направилась к далеким холмам. Видимо, за ними и скрывалась ее деревушка. Порой автобус сворачивал с бетонки, углублялся вправо или влево на пару километров по разбитому проселку, до жути напоминавшему сибирскую глубинку, — там, в деревнях, отличавшихся от Якораите разве что полным отсутствием базара, кого-то снова высаживали или подбирали. В конце концов, шумно прощаясь с попутчиками, вывалилась наружу ехавшая со свадьбы компания — отчего число пассажиров сразу уменьшилось этак на две трети. Часа два они так кружили, то выбираясь на Трассу, то съезжая с нее. Лара безмятежно дрыхла, веселье давно поутихло, хотя бутыль компания благородно оставила тем, кто ехал дальше.

Понемногу пейзаж за окнами стал меняться: вместо диких ландшафтов появились обширные поля банановых кустов, кукурузы и сахарного тростника, геометрически четко распланированные, разделенные узкими дорогами, на которых виднелись рабочие и яркие, маленькие грузовички. Их сменили еще более обширные равнины с тенистыми лужайками. Мазуру они сначала показались господскими парками, но он очень быстро рассмотрел коров. Кацуба тут же подтвердил:

— Коровьи выгоны. А вон там — коровники…

«Ничего себе», — подумал Мазур, глядя на сооружения из стекла и бетона. Российскому человеку воспринять это как коровники было с непривычки тяжеловато: чистота идеальная, стены чистые, нигде не видно ни бугристых коровьих лепешек, ни ржавых железяк, ни полусгнивших досок… Английский парк.

— Шофер говорит, мы давненько уже едем по Куэстра-дель-Камири, — сказал Кацуба.

— Так сколько ж это мы едем? Вернее, насколько поместье тянется?