Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

Тамар спросила почему.

Он отклонил голову назад и улыбнулся ей поверх зубочистки.

– Ты девушка нежная, так что лучше не вдаваться в подробности. Конечный итог такой – Песаха не обманывают. Мы поняли друг друга? – В один миг Тамар увидела то, о чём говорил Шай, как быстро, почти незаметно один человек в нём сменился другим. – Не то, чтобы не пытались, – он на миллиметр расширил улыбку и вперил холодный взгляд в самые глубины её души, – всегда найдётся умник, который думает, что он будет первым, кому удастся, – на мгновение она увидела кудрявого парня со сломанными пальцами у железной ограды на площади, медленно, опустошённо плетущегося, – но тот, кто, скажем, попытался, больше не пытается. Больше ничего не пытается. – Его глаза, в панике подумала Тамар, что-то не так с этими глазами, они у него ни к чему не прикреплены. Она не знала, что делать, чтобы прекратить эту постыдную дрожь в ногах.

– Одеяло и матрац возьмёшь в последней комнате, в конце кор-р-ридора, где электрические щитки, и поищешь себе комнату. Тут много пустых. Вечером в девять есть ужин в столовой, второй этаж. В двенадцать тушится свет. Кстати, что за собака?

– Она моя.

– Значит всё время только с тобой. Рядом. Мне не надо, чтоб она кого-то тут покусала. Она привита?

– Да.

– А еда для неё?

– Я о ней позабочусь.

– Хорошо. Тебе ррразъяснили, что ты делаешь?

– Нет.

– Ладно, потом. Не всё сразу. – Он снова начал набирать номер и остановился. – Минутку, ещё кое-что: ты употребляешь?

Она не поняла, потом поняла.

– Нет. – Только бы не искал в рюкзаке, подумала. Там у неё была эта "пятёрка" в полиэтилене.

– Не вздумай употреблять здесь. Один раз поймаю – отведу прямо в полицию.

Его мать, стоявшая рядом с ним, энергично закивала.

– Я не употребляю. – Но он смутил её, это точно. Она думала, что тут все употребляют. Так сказал ей Шай по телефону, когда рассказывал об этом месте и умолял прийти и спасти его.

– У нас здесь, – Песах неожиданно повысил голос, – только чистое искусство, вся остальная грязь – не у нас, ясно? – Тамар вдруг показалось, что он говорит не ей, а кому-то, кто может прятаться в комнате или за окном и подслушивать.

– Постой, постой, – он снова положил трубку и пригляделся к ней, – ты всегда так?

– Как так?

– Так, что не слышно.

Тамар смущённо стояла, опустив руки.

– Как же ты вообще поёшь, если говорить не можешь?

– Я пою, я пою. – Она повысила голос, стараясь оживиться.

– Ну-ка спой, посмотрим. – Он вытянул свои большие ноги.

– Здесь? Сейчас?

– Конечно, здесь. Посмотрим на тебя, что у меня время есть по концертам ходить?

На мгновение она остолбенела, обиженная: прослушивание? Здесь? Но сразу же вспомнила, что она здесь делает, и подавила маленький бунт. Закрыла глаза, сконцентрировалась в себе.

– Давай, прелесть моя, что, привести группу поддержки? Я с тобой весь день терять не намерен.

И тогда она ему запела. Сразу. "Не зови меня милашкой" Корины Алаль. Нельзя ей было выбирать эту песню, но она не думала ни мгновения, до того, как песня вырвалась из неё, как вскрик в неуправляемом порыве. Может быть, потому, что он так издевательски назвал её "прелесть". Она бы никогда не решилась петь такую песню без сопровождения, прямо как голая перед ним. И всё же, именно из-за вспыхнувшей в ней злости, она пела прекрасно с первого же мгновения, и полная тишина между предложениями сопровождала её не хуже целого оркестра; она пела темпераментно, правильно двигаясь и хорошо дыша, и понимала с полным отчаянием, что совершает свою первую грубую ошибку с ним, хотела прекратить, но знала, что если прекратит, потеряет шанс остаться здесь; нельзя ей было петь песню, в которой есть такое прямое и вызывающее обращение, потому что, когда она пела: "Не зови меня милашкой, это вызывает сыпь, это делает меня шоколадной рыбой", её глаза скрестились с его глазами, будто объявляя ему войну, и когда в песне она рассказывала о той, которая поняла, что ей нечего выбрать, кроме мудрости маленьких цветов, то словно открыла ему, что она не только маленькая хрупкая девочка, которую он видит перед собой; что у неё есть двойное дно. Какого чёрта она не выбрала другую песню, чтобы продемонстрировать себя, почему не начала с какой-нибудь: "Ранний вечер в кипарисах", тихой и трогательной? Или с покорной и преданной "Моё простое пальто"? Почему надо было вызвать у него с первой же минуты особое внимание к себе? Снова это проклятие, потрясённо думала она тем временем, снова бравада робких. И торопливая отвага трусов. Потому что, когда он зачеркнул её своей "прелестью", будто она пустое место, она обязана была показать ему ту разительную перемену, которая происходит с ней, когда она загорается от песни, вдруг вырывающейся из неё, как факел, ту певицу в ней, которую ничем не испугать...