Олег Приходько - Запретная зона

Сразу же за крещением перенес себя в пустыню Иерихонскую, которая была куда пострашнее Иорданской долины, где обитал Креститель. Дикие звери и разбойники, населявшие ее, вернули Женьку в знакомый мир борьбы и искушений, в котором нужно было умудриться выжить и устоять перед соблазнами. Параллель примирила его с несвойственной ролью; то, что, выйдя из церкви, племяш окажется в пустынном царстве безразличия и зла, придавать смысл сегодняшнему крещению. Что ж, пусть обретет ангелов-хранителей, пусть они помогут ему выжить в сумасшедшем мире. Материнский инстинкт, видно, подсказал сестре этот способ оградить сына от несчастий.

Но едва Женька открыл глаза, в сердце снова ворвался бес сомнений: «Чушь!.. Бред собачий!..» Он устыдился благочестивых мыслей, не посещавших его прежде. Пятнадцать минут терзаний вместо медитативного успокоения нарушили душевное равновесие, тренировка пошла насмарку.

За завтраком он снова пытался оправдать свое участие в том, во что не верил и чего боялся — не Бога, конечно, но богохульства, вранья самому себе. «Сбегал в церковь, пострелял, погулял на сребреники покойного Изгорского, почитал нотацию крестнику о том, как следует жить во Христе», — ерничал он, уминая рыбное филе.

По пути на стоянку вспомнил день, когда узнал о предстоящем Мишкином крещении. Злополучный день. Вспомнилась дверь Шейкиной, кавардак в комнате, совсем, как после налета на квартиру Изгорского, о котором рассказывал покойник. Тот же почерк. Но если эти спецслужбы, которые следили за Изгорским и слышали их разговор, знали, за чем посылал его старик, то почему же он, Женька Столетник, до сих пор ходит по земле?..

Он что, не нужен им?

Или наоборот — нужен?..

Шериф радостно приветствовал хозяина у ворот, завалился на бок, стуча по земле хвостом.

— Поешь домашнего, тварь Господня, — погладил его Женька и вывалил в миску смесь «Чаппи» с макаронами. — Эх, ты! Прозябаешь тут без настоящего дела.

Как и в тот день, стоянку охранял Николай.

— Жека, ключи завтра оставишь?

— Подружку покатать?

— Я там горючки на шару раздобыл, вылил в твой бак.

— Ладно, в чем проблема-то…

Женька разогнался, накатом выехал на Измайловский, скрипнул тормозами. «Значит… не заехай я тогда к Таньке, — осенило его, — живым из Лобни мне бы не вернуться?!» В суете последних дней ему не приходило в голову, что те, кто убрал Изгорского и Шейкину, должны были непременно избавиться и от него: он в любой момент мог сообщить в органы, что между этими убийствами существует одному ему известная связь. Но почему до сих пор никто не пытался отправить его на тот свет?

«Если у крещеного человека есть ангелы-хранители, то у меня их, очевидно, батальон!» — успокоившись, решил он и нажал на газ.

Женькиной кумой по настоянию Таньки стала какая-то дура из министерства высшего образования. Ему было все равно, хотя в церкви несколько раз пришлось отворачиваться: дура крестилась левой рукой, правой в это время поправляя лифчик.

Приехали загодя. Женька купил нательный крестик и десяток свечей. Зина сиял, как новенький жетон в метро, водил Мишку за руку, разглядывая иконы Спасителя и Богородицы, а храмовый образ Серафима Саровского произвел на него такое впечатление, что он искренне, хотя и неумело, перекрестился и поставил перед ним все свечи сразу.

Оглашенных оказалось десятеро. Шестеро младенцев, Мишка, добродушный еврей, решивший обратиться в христианство перед отъездом в Израиль, и молодая семья. Восприемников было в два раза больше: родители, сестры, братья и их друзья. Стали подтягиваться прихожане, к началу таинства небольшая церковь оказалась заполненной. Потрескивали свечи, пахло воском и сыростью. Церковный староста суетился подле купели. Наконец вышел отец Василий — седовласый, седобородый старик с проницательными, молодыми глазами. Спрашивая имена тех, кому отныне суждено было стать рабами Господа, он расставил оглашенных и крестных в положенном порядке, мягким, проникновенным голосом растолковал обязанности восприемников и порядок таинства, молча переложил свечку из правой руки Женькиной кумы в левую и приступил к молитве.

Женька смотрел на него, слушал, силясь понять смысл молитвы, но внимание его рассеивалось, он поглядывал то на Мишку, то на сестру, оказавшуюся в заднем ряду; потом стал наблюдать за Зиной, который потихоньку пробирался к незаполненному пространству возле панихидного столика. Там стоял высокий, военной выправки мужчина с правильными, ничем не примечательными чертами лица и неотрывно смотрел на священника. Зина подошел к нему, весело хлопнул по плечу и протянул руку для приветствия. «Вот дурак, прости Господи», — подумал Женька, знавший о том, что в храме не принято здороваться за руку. Мужчина вздрогнул от неожиданности, неохотно ответил на рукопожатие. Общаться с Зиной, судя по всему, он расположен не был — отвернулся к священнику, но не перекрестился вместе со всеми при упоминании Духа Святого, а лишь почтительно склонил голову. Потом он несколько раз кивнул, очевидно, отвечая на вопросы Зины, растянул губы в холодной улыбке и стал пробираться к выходу. Оставшись у кануна один, Зина поглядел вслед знакомому и возвратился к жене.