Олег Приходько - Реквием для свидетеля

— Спасибо. Я уже поужинал у тебя однажды.

Она снова засмеялась:

— Не бойся. Я ценю твой выбор.

— Правда, я не хочу.

По тому, как он говорил и смотрел на нее, Нонна поняла, что завтракать ей придется в одиночестве. Она села, разгладила складку на крахмальной скатерти.

— Я оставил у тебя рукопись, — заговорил Моцарт после долгой, напряженной паузы.

— Сейчас принесу.

Она вышла в комнату, вернулась с большим целлофановым пакетом. Моцарт незаметно вынул из второго тома чек, спрятал в карман.

— Это книга моей матери, — заговорил он, любовно перелистывая давно выученные наизусть страницы. — Здесь есть то, чего нет в сотнях других книг о Моцарте, — ее душа. Но это чувствую только я. Дочь мою это едва ли заинтересует, у нее другая жизнь. Мать начала писать эту книгу, когда ей было двадцать два года. А умерла она в пятьдесят семь. Анна Мария Петрль тоже умерла в пятьдесят семь. Странное совпадение, правда? Я понял это уже после ее смерти: год работы над книгой равнялся году моей жизни. И году жизни Вольфганга: здесь тридцать пять глав. Тридцать пять лет она писала эту книгу. За такой срок можно было издать тридцать пять книг, но она не издала и этой. Почему?.. Потому что здесь нет ничего нового! Все факты его биографии были известны задолго до нее. Теперь я понимаю, что она вовсе и не собиралась издавать ее — эта книга была образом ее жизни, мыслей и чувств. Как врач я хотел поставить диагноз его болезни по звукам музыки, понять — был ли это на самом деле яд?.. Примерно то же пыталась сделать одна девочка — переложить на музыку самоубийства мадам Бовари и Анны Карениной. Знаешь, к какому выводу она пришла?.. Они не должны были умереть. Я тоже думаю, что Моцарт не умер. Никто не провожал его на кладбище. Никто никогда не видел его могилы. Его отпели в соборе святого Стефана — и все. Получается, что последний его разговор был с Богом. Ни жена, ни дети, ни ван Свитен, ни Сальери — никто не видел, как его зарыли в землю. Но главное — в его «Реквиеме» места для смерти нет!..

Нонна во все глаза смотрела на него, почувствовав по взволнованному тону, что за всем этим стоит нечто неизмеримо важное, может быть, самое важное, что наполняет его жизнь.

— Ты хочешь сказать, что его смерть… была инсценировкой?

— Не знаю. Эта скоропостижная пятнадцатидневная болезнь, гипертрофированная отечность, отсутствие диагноза… Констанца с детьми находилась в Бадене. Потом она стала госпожой Ниссен и выбралась наконец из нужды, постоянно сопровождавшей семью Моцартов. Что, если он сам дал ей эту возможность?

— Двойник?!

— Зависимость, голод, вечно больная Констанца, смерти детей… И — легкость, оптимизм, полет звуков в бесконечность, прорыв сквозь беды и несчастья, любовь, какой не было ни у кого до него и ни у кого — после. Он устал. Он смертельно устал бороться и делать вид, что ничего не происходит. От несправедливости, непонимания близких, глупости и капризов Констанцы, отсутствия независимости и перспектив. А тут еще Штуппах… Коварный замысел присвоить «Реквием», о котором он, конечно же, догадался. И не дописал.

— Кого же тогда отпевали?

— Его. Но тело не зарыли. Так загадочно после общения с Богом исчезло только тело Христа.

— Он… воскрес?

— Да. Они оба отдали себя на растерзание, чтобы стать бессмертными.

— Невероятно!

— Почему? Только потому, что со дня смерти его брата прошел 1791 год?.. Пациенты, с которыми меня во время операций связывала его музыка, не умирали. Между нами всегда была третья — его — жизнь. — Моцарт вздохнул и, помолчав, поднял глаза на Нонну: — Вере сейчас двадцать два года. У нас будет ребенок. История повторяется.

— Ты хочешь подарить эту книгу Вере? Он подумал, покачал головой:

— Она уже сделала свое дело. Мать писала ее для меня. Если меня не станет, все это не будет иметь никакого значения. А рукопись… я хочу, чтобы ты стала ее хранительницей.

— Я?..

— Ты, Наннерль. И прости меня, ладно?.. А теперь я должен идти. Мне еще предстоит вписать сюда несколько страничек.

Григорьев ждал его звонка, хотя в пунктуальности пьющего богемного журналиста Моцарт сомневался. На вопрос, удалось ли ему что-нибудь узнать, ответил односложно: «Не по телефону» — и назначил встречу в полдень на станции метро «Ботанический сад».

В выпуклых бледно-синих глазах журналиста поселилась озабоченность.

— Черт бы вас побрал! — зыркнув по сторонам, нехотя ответил он на рукопожатие. — Вляпаюсь я с вами в историю.