Олег Приходько - Реквием для свидетеля

Взгляни на это кто-нибудь со стороны — будто прохожий избавлялся от приблудившегося, нежеланного пса, повернувшись к нему лицом и шагнув навстречу: оставалось только камень швырнуть. Першин поискал камень, но не нашел и вернулся в машину.

Едва он въехал во двор и остановился на привычном месте — между мусоросборником и спортплощадкой, огороженной рваной сеткой, — острая, как змеиное жало, догадка пронзила его: Вера!.. Не помня себя, он пулей помчался по двору и, перепрыгивая через три ступеньки, поднялся на третий этаж. Одной рукой вдавив кнопку звонка, другой принялся лихорадочно обшаривать карманы в поисках ключей, но едва нашел их, дверь распахнулась, и в проеме предстала перепуганная Вера.

— Господи, что случилось? — воскликнула она при виде запыхавшегося, взъерошенного Першина.

На ней были красные облегающие бриджи и его рубаха, завязанная узлом на животе. В руках Вера держала мокрую половую тряпку, с которой на линолеум капала вода.

— С тобой… все в порядке?!

— Все, — откинула она тыльной стороной ладони прядь со лба. — Звонок-то отпусти!

Он схватил ее в объятия. Зачем эта девчонка, дражайший из подарков, которые преподносила ему судьба, его Констанца, мать его будущего ребенка, должна страдать из-за его малодушия и непростительных ошибок, которых можно и должно было избежать! Зачем он, нестарый, не обиженный талантами человек, повстречав это доверчивое создание, должен занимать время поисками каких-то бандитов, убивших чужую, незнакомую почти женщину, попросту растрачивать себя, словно нет достойнейшего способа прожить оставшийся срок!

— Моцарт, — задыхаясь, пропищала Вера, — отпусти, задушишь! Что ты такой… за тобой гнались?

Он поцеловал ее в губы, ногой захлопнул дверь.

То, о чем он по пути домой собирался просить ее, начисто отпадало: ни в какие свои дела ни сейчас, ни когда-либо после он не будет ее посвящать.

— Просто я соскучился. Как дела?

— Чьи? — игриво склонив к плечу голову, улыбнулась она.

— Твои.

— Не поняла?

— Ваши, ваши, — догадавшись, рассмеялся Першин.

— Так-то! — поднесла она к его носу палец. — И заруби на своем носу: отныне и впредь ты будешь говорить нам «вы».

Ковровая дорожка в прихожей была свернута, в блестящем паркете отражался абажур, перевернутые стулья лежали на диване и письменном столе — по всему, мытье полов завершало уборку: предметы с полок и из ящиков уже были возвращены на места, частью — на свои, частью — на новые, которые теперь тоже станут «своими», и Першин радостно ощутил готовность воспринимать все так, как есть и будет — «отныне и впредь».

— Сегодня молодая картошка с овощами, — вымыв руки, загремела кастрюлями Вера. — Никакого спиртного и никакого мяса — на тебя страшно смотреть! Вегетарианская пища укрепляет и омолаживает.

«Откуда это в ней? — с удивлением думал Першин. — Будто и ничего не случилось… будто все идет своим чередом, без катаклизмов и потрясений, и нет беспрерывной, нескончаемой войны, которую я стал чувствовать всеми порами и вопреки своему желанию участвовать в этой навязанной мне войне каждый день, каждый час, каждую минуту… Она так равнодушна или так молода? А может быть, умышленно не хочет впускать в себя привходящие обстоятельства, чтобы не заразить ребенка бациллой всеобщей ненависти?.. Или это такое спокойное поколение?.. Я вырос в консерваторском зале с его волшебными звуками, в тиши и отрешенности операционных, в искусственной среде советской безоблачности, но все же пошел на войну и даже искал смерти… Зачем?.. Или война — это естественное состояние?..»

— …а на завтрак съедать бутерброд непременно с салом, потому что оно выводит желчь.

«Одно из двух: либо она успокаивает меня — неумело, наивно, по-детски почти, тараторя в доме повешенного о чем угодно, лишь бы не говорить о веревке, — либо за десять последних лет, пришедшихся на ее взрослую, сознательную жизнь, эта война стала органической частью ее существования, и все неприятности она воспринимает как должное. Впрочем — или не воспринимает вообще, полагая, что уж кого-кого, а ее они коснуться не могут…»

Першин готов был положить душу на алтарь ее безмятежности. Сознание того, что он вхож в этот каждый раз неожиданный, новый, меняющийся, вопреки всему остающийся чистым и полным энергии мир, делало его счастливым.

— Мы уже поели и идем домывать полы, так что ужинай сам, — чмокнула она его в щеку, и через минуту из комнаты полилась мелодия Сороковой.