Петр Катериничев - Повелитель снов

Опера тоже толкуют ваши слова, подгоняя под выстраиваемые или просто удобные версии. В сочетании с возможностью «закрыть» любого на трое суток, так сказать «до выяснения», это совсем не бодрит. А потому – прав поэт: «Чистая правда когда-нибудь восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь…» Доктор философии Розенкранц поспорил бы с этим, а я – не стану. По крайней мере, пока.

– Этого не знаю, – ответил я.

Свиридов быстро поправился:

– Видели его здесь или в иных местах? Встречали?

Замечательно. Особенно насчет «иных мест». В иных местах иных уж нет. Стихи родились.

– Не припоминаю.

– А вот этих?

Неуемный борец Алеф, философствующий стрелок Лука, Сева – этого не потрудились даже заретушировать под живого.

– И этих не припоминаю.

– Ну что ж. Придется проехать с нами. У вас будет время подумать и вспомнить.

Спать хотелось нестерпимо. И оттого все происходящее вокруг казалось сном. Из которого хотелось вырваться.

Подъехавшая кавалькада была блестящей. Бронированный представительский «мерс», два автомобиля сопровождения, чуть поодаль – джип генерала Гнатюка. Из лимузина в сопровождении Мориса появилась красивая дама, огляделась, чуть опустив ресницы: привычка защищать глаза от бликов вездесущих фотографов. Здесь их не было, но – вторая натура: дама и губы сложила в привлекательную улыбку, и подобралась… Морис приветливо помахал мне рукой и вместе с дамой прошествовал в зал. А рядом тут же возник генерал Гнатюк, душевно поздоровался; мне на эту его «душевность» хотелось лишь огрызнуться: «Виделись!»

– Все-таки решил посетить представление, Дрон?

Я что-то промямлил в ответ; полковник Свиридов же отчеканил:

– Боюсь, Александр Петрович, он не сможет присутствовать. Вопросы к нему накопились.

– Вот и подшей их в папочку, Олег Петрович, заколи иголочкой и засунь – знаешь куда? Правильно, в ящик. Несгораемый, конечно. Протоколы ведь не рукописи, горят.

– Извините, товарищ генерал, но…

– Полковник, ты отличный опер и замечательный службист, но ты же все видел… Молодой человек, что с прекрасной дамой, дружественно приветствовал этого повесу. И наверняка захочет представить его нашей оранжевой виконтессе. При таких раскладах, полковник, не то что «ваши не пляшут», но даже «наши не танцуют». Уразумел? И не хмурься. Протоколы, они – как люди: лежат до поры на полках, пока времена не переменятся.

– Следственные действия имеют шансы на успех часто только по горячему…

– Вот что, полковник. Ты, я вижу, забыл, сколько у тебя накопилось «висяков» за минувшую весну! За это и погоны летят, и кресла под седалищами проваливаются! В тартарары! Не понимаешь по-русски, скажу на державной мове: геть звитси! Негайно! И меркуй над життям, а нэ над папером!

Свиридов покраснел от досады, огрызнулся:

– То есть вы официально забираете у меня подозреваемого…

– Да у нас просто дружеская вечеринка с однополчанином, Олег Петрович. Дружеская. Ну и пойди навстречу.

– Я вынужден буду написать докладную по команде…

– Пиши. Только – кому? Вчера твоего непосредственного начальника сняли; его непосредственного начальника – слили. Спросишь, почему? Не поняли генералы субординации и остроты момента. Не хватило им, друг мой Свиридов, патриотического чутья и национального чувства! Вот и поразмышляй! То ли генеральские погоны примерять станешь, то ли – в отставку пойдешь с формулировкой «служебное несоответствие»!

Генерал выдержал соответствующую паузу, улыбнулся примирительно:

– Понимаю, в том, что трупы давние и недавние «зависли», – не твоя вина; опер ты хороший, оттого и держим. Но и сам рассуди: вину мне что, на себя возлагать? Где ты видел генерала, что-то возлагающего на себя, кроме папахи? Эх, друг Свиридов, такие теперь времена: не верь светофору, верь идущему на тебя транспорту!

Да ты не расстраивайся шибко: поезжай, выспись, завтра будет день, тогда, глядишь, все и прояснится.

Свиридов смерил меня взглядом, процедил сквозь плотно сомкнутые губы:

– До утра он может и не дожить.

– А это – его проблема, – радостно откликнулся генерал, развернулся и быстро прошел в зал.

Полковник Свиридов скрылся за тонированным стеклом автомобиля и исчез в ночи. А я остался стоять на опустевшей площадке перед зданием с остановившимися часами, освещенный, как мишень в тире проезжего балагана… И мне хотелось, чтобы была темень, кромешная, и в памяти блуждала лишь одна строка: «На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси… Если только можно, Авве Отче, чашу эту мимо пронеси…» [22]